Глава из книги воспоминаний художника "Парижской школы" Жака Шапиро "Улей", посвященная Амедео Модильяни, которая готовится к печати Еврейским обществом поощрения художеств
В XIX веке кафе «Дом» было простым кабачком, в котором подавали в основном пиво и картофель фри. Постоянная клиентура состояла из коммерсантов с ближайших улиц; иногда к их компании примешивались два или три художника: американец, немец, француз…
В 1897 году, когда приток посетителей увеличился (их привлекало присутствие художников), крошечное кафе стало расширяться. В нем появились три зала: один был предназначен для французов, другой – для американцев, третий – для немцев. В каждом зале собирались представители одной страны, однако всех объединяли общие интересы, и в кафе царил дух товарищества.
С началом Первой мировой войны Монпарнас, как и другие кварталы Парижа, опустел. Некоторые художники, обитавшие на Монпарнасе, вернулись туда лишь несколько лет спустя.
Соперничая с Монмартром, Монпарнас со своими кафе «Дом» и «Ротонда» превратился не только в центр международных культурных связей, но, главное, в центр различных школ художественного авангарда. Гийом Аполлинер, Макс Жакоб и Андре Сальмон перебрались с Монмартра на Монпарнас, по дороге ненадолго задержавшись в кафе «Клозери де Лила».
Здесь, на Монпарнасе, можно было встретить Пикассо, Отона Фриеза, Брака, Дерена, Матисса, Вламинка и Кислинга, одетого в синий костюм, напоминавший матросскую робу. Фернан Леже, Цадкин, Липшиц, Метценже, Анри Лоран были, если можно так выразиться, связующим звеном между колонией художников в Данцигском проезде и монпарнасской «Ротондой».
И это кафе было тоже своего рода колонией, привлекавшей людей со всего света, с той лишь разницей, что в «Ротонду» приходили еще и любопытные, желавшие поглазеть на диковинных тварей, странных личностей, эксцентричных или ненормальных (по общепринятым меркам) существ, которые, по слухам, там водились, – и таким образом хоть в какой-то мере приобщиться к жизни художественной богемы. Многие посетители кафе льстили себя этой надеждой, тешились иллюзией, что здесь они на короткой ноге с интеллектуальной (якобы) элитой и цветом (якобы) искусства.
Например, там был псевдофакир по фамилии Харис, приехавший то ли из Голландии, то ли из какой-то далекой российской провинции. Это был человек с угольно-черными глазами и черной, как смоль, бородкой, весь высохший, словно мумия. Он носил тюрбан, украшенный фальшивым драгоценным камнем.
Своими костлявыми пальцами Харис раскладывал карты таро и гипнотизировал прохожих. При этом его гипноз не действовал на завсегдатаев кафе «Дом» и «Ротонда». Возможно, таким способом он добывал средства, которые давали ему возможность заниматься искусством (впрочем, никто и никогда не видел ни одной его работы).
После Первой мировой войны в этих кафе, у стойки бара, сидел Амедео Модильяни – в большой фетровой шляпе с полями, спускавшимися на уши, часто в бокалом в руке; сидел и декламировал Данте, иногда вперемежку со стихами Бодлера и строками гомеровской «Илиады».
Новые друзья Модильяни – Макс Жакоб, Отон Фриез, Дерен, Кислинг или Пашен – заменили его старых друзей из «Плавучей прачечной»*. Говорят, что в кафе «Ротонда» и «Дом» Модильяни прозвали «тосканским Христом». Думаю, его назвали так потому, что этот анархист-идеалист с красным шарфом, повязанном вокруг исхудалой шеи, привносил нечто девственное в свои полотна, на которых лица натурщиц становились похожими на лики мадонн.
Амедео повсюду держался, как принц и отличался королевской щедростью. Когда у него заводились деньги, которые, как истый человек богемы, Модильяни был неспособен хранить долго, он разъезжал по городу в фиакре и, щедрый, как подобает настоящему принцу, раздавал извозчикам чаевые, превышавшие стоимость поездки.
А когда он бывал пьян – от вина, а еще больше от жарких дискуссий, – и официанты из кафе «Дом» отводили его домой, Модильяни был с ними необыкновенно щедр, не задумываясь о том, сколько денег у него в кармане. Он просто не умел думать о завтрашнем дне.
Его любовь к творчеству Паоло Уччело, Пьеро делла Франческа и Сезанна, на мой взгляд, свидетельствует не только о глубине его познаний в живописи, но в большей степени о широте и разносторонности его пластической культуры.
По форме и разрезу глаз, графичности удлиненного овала лица, упрощенной гамме синих и красных тонов картины Модильяни напоминал иконы и, подобно им, также стремились выразить идею святости.
Как правило, Модильяни начинал с того, что одной сплошной линией делал с модели карандашный рисунок. Затем он переносил контур рисунка (без прорисовывания лица) на холст, покрывал тонким слоем краски и только после этого дополнял одноцветный овал лица глазами, носом, ртом и другими деталями, которые писал пастозно на уже покрытом краской холсте.
На первый взгляд, живописное вѝдение Модильяни кажется несколько однообразным, но, если судить по портретам его друзей Жана Кокто, Хуана Гриса, Макса Жакоба и, в особенности, Сутина, Амедео всегда умел находить пластическое решение, подходящее для каждого лица. Чувствовалось, что личная привязанность вдохновляла его на каждую из этих картин.
То, что некоторые принимают за слабости Модильяни, его неспособность противостоять алкоголю, на самом деле не слабость, а страсть к самоистощению, самоуничтожению, потребность посвятить свое земное существование, как он говорил, одному лишь холсту, не отдавая себя ничему иному, кроме образов, рожденных в его душе. Шедевры могут появиться на свет лишь как плод тотального самопожертвования.
В какой-то момент его горестной жизни тучи над ней, казалось, рассеялись и показался луч солнца – пришел успех, но этот луч недолго грел Амедео. Художник, словно пораженный проклятием, промотал сокровища своего мозга, – в итоге он и его чудесный дар погибли при трагических обстоятельствах. И только после смерти современники осознали его величие.
Даже брат Амедео, не принимавший участия в его жизни, получив телеграмму Кислинга, в которой тот извещал его о трагической смерти художника, ответил из Ливорно: «Похороните его, как принца». И похороны Амедео Модильяни были поистине королевскими.
Леопольд Сюрваж сохранил воспоминание о некоторых изречениях Модильяни. Я приведу их здесь.
«Трам-Трам-Трайо, я ни хозяин, ни рабочий – но несмотря на это, я несвободен. Мой идеал – жить в Италии, стране, пронизанной искусством, – во Флоренции – в моем городе Ливорно. Но живопись сильнее моих желаний. Она требует моего присутствия в Париже, – только атмосфера Парижа вдохновляет меня. В Париже я несчастен, но я не могу работать ни в каком другом месте».
«Мы – это мир. Буржуа – это другой мир, он далеко от нас».
«Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, помогает зайти внутрь нас самих, не переставая пользоваться внешним миром».
«Даже если везет, нельзя полагаться на случай. У меня есть кое-какие собственные средства, – не следует всё высказывать в живописи».
«Линия – это волшебная палочка. Умение пользоваться ею – признак гения».
«Сейчас мы создаем новый мир, пользуясь формами и цветами, но Господь этого нового мира – мысль».
«Если бы у меня была такая мастерская, как у других!.. Хотя эта бродячая жизнь тоже прекрасна».
«Скульптура – слишком тяжелое ремесло. Займусь-ка я лучше живописью».
«Ненавижу алкоголь – он тащит меня за собой. Но я от него сбегу».
«Мы не отвечаем за наш мозг, однако это он контролирует и направляет нас: мы всё делаем посредством мозга».
«Не говори мне о кубистах; они ищут только средства, не обращая внимания на жизнь, которая этими средствами пользуется. Гений должен постигать и то, и другое».
«– Ты алкоголик?
– Нет, я могу пить, когда мне это нужно, чтобы работать, и бросить, когда захочу».
«Вдохновение – это легкий ветерок, который может разрастись до бури. Мы чувствуем его вокруг нас и внутри нас. Он может превратиться в бурю, и тогда понадобится умелый матрос, чтобы справиться с ним. А вот полный штиль – это несчастье, отчаяние».
«Ах, женщины!.. Самый лучший подарок, какой можно им сделать, – это ребенок. Но давайте на этом остановимся! Нельзя, чтобы они мешали живописи и искусству. Они должны служить им. А наше дело – следить за этим».
«Нам надо расстаться. Спасибо тебе, что был таким хорошим товарищем. Я возвращаюсь в Париж. Там счастье и несчастье лепят лица лучше всего. В Париже моя мастерская, мое место работы. Здесь мое счастье и здоровье; здесь я набираюсь сил, но в Париже мучения стимулируют мою работу. До встречи на Монпарнасе».
«С.: – Почему на твоем портрете у меня один глаз? М.: – Потому что ты смотришь на мир одним глазом. Другим ты смотришь внутрь себя».
«Я не работник и не хозяин. Художник должен быть свободным, ничем не связанным. Необыкновенная жизнь. Единственно нормальная жизнь – это жизнь крестьянина, который обрабатывает землю».
«Продайте эту картину, я напишу вам другую, лучше этой».
«Меня интересует человек. Человеческое лицо – величайшее творение природы. Я без устали использую его».
«Милая Италия… Я хочу вернуться в Ливорно, чтобы возродиться».
«Я хочу снова увидеть мою мать».
«Я родился под знаком Скорпиона. Я разрушаю себя, это мысль разрушает меня посредством алкоголя».
«Для работы мне нужно, чтобы передо мной было живое существо, чтобы я видел его. Абстракция истощает и убивает, она – тупик».
«Будем осторожны, чтобы не провалиться в подполье бессознательного. Кто-то уже пробовал – Кандинский, Пикабиа и другие – организовать хаос. Чем больше углубляешься, тем больше погружаешься в бесформенное. Давайте организуем форму, соблюдая равновесие между бездной и солнцем».
«Ни хозяин, ни работник, но властелин своих возможностей».
...Подобно Сутину, Шагалу и другим художникам, Модильяни кромсал на куски свои полотна и разрывал рисунки, которые создавал словно в опьянении, словно в припадке безумия, в приступе одержимости чертами человеческого лица. Он уничтожал свои произведения, потому что они его не удовлетворял. А еще потому, что никто или почти никто не хотел их покупать. Модильяни нес в себе свою правду и надеялся открыть ее другим… А иначе… все могло идти к чертям. Амедео Модильяни был разноликим, многогранным существом. Он иногда бывал неистовым, бешеным, как будто вырывался из темных недр хаоса, а иногда – исполненным мудрости и похожим на актера, декламирующего свою роль. О Модильяни можно сказать словами, которыми Поль Валери произнес о Викторе Гюго: «Он бывает неровным, но равных ему нет». ...Андре Сальмон однажды рассказал мне о трагическом самоубийстве Паскина. Еще один пример вечной трагедии – творчество, ставшее мишенью для слепой толпы… Другой пример - де Сталь!… Паскин как истинный художник отважно сломал свой меч в творческой борьбе, в ходе которой он, испробовав все пути, заблудился на последнем – и оказался в тупике…
* Бато́-Лавуа́р (фр. Bateau-Lavoir), «корабль-прачечная», «плавучая прачечная» — знаменитое парижское общежитие на Монмартре, в котором в начале XX века проживали многие знаменитые художники, включая Пикассо и Модильяни.
