Алек Д. Эпштейн, "Еврейский камертон" (12.2019)
Адольф Адлер родился в 1917 году в венгерском городе Сатмар (ныне Сату-Маре) в северной Трансильвании (сегодня находится на территории Румынии) перед самым распадом Австро-Венгерской империи. Рисовать начал еще в юности. В 1936 году вместе со своей семьей переехал в г. Клуж (сегодня Клуж-Напока, Румыния), где брал уроки живописи у художника Шандора Мохи (1902-2001). В 1944 году был депортирован венгерскими властями и оказался в концентрационном лагере на территории Украины, откуда ему удалось бежать. После окончания войны в 1945 году вернулся в Клуж, где узнал, что большинство его родных погибли в Освенциме.
Вонзающееся в сознание полотно "Лица депортированных" - пронзительное напоминание о чудовищной трагедии Холокоста, о том ужасе, который пережил и сам художник. На полотне сквозь оконный проем, окрашенный в мертвенно-зеленый, бесцветно-мрачный цвет, как через прутья решетки, смотрят на зрителя безмолвные, изможденные, иссушенные болью и страданием, белесо-мертвенные, но все же вечно живые лица - мученические лики тех, чьи судьбы были уничтожены и попраны Катастрофой европейского еврейства. Их огромные, исполненные невыразимой горечи глаза широко раскрыты и взирают на живых в беспомощной мольбе и бессильном отчаянии. Некоторые лица еще отчетливо видны, и взгляд можно четко различить, а иные уже смешиваются в странном серо-коричневом тумане, будто в клубах смертельного дыма лагерных крематориев, исчезая навечно, - и забвение полностью готово стереть их угасающие черты.
Художник пытается вынести их из небытия, пусть хотя бы на своем полотне, не позволяя ни смерти, ни времени стереть их из памяти. Они смотрят на лица тех, кому суждено строить будущее в том мире, который выжил после ужасной трагедии, тем, кому хранить память о них - и оберегать человечество от повторения подобного кошмара. И огромный синий глаз, будто око судьбы, пристально всматривается в лицо каждого из тех, кто останавливается перед полотном, будто молчаливо призывает его не предавать память невинных жертв бесчеловечных злодеяний и одним лишь своим острым взором - громче любых слов - заклинает сделать все, чтобы ничто подобное не повторилось никогда. В этом окне будто соединились миллионы взоров тех, кто погиб в годы трагедии, угасших навсегда, - и в то же время, это словно напоминание о том, что ужасы Холокоста во многом произошли потому, что многие закрывали глаза на надвигающуюся катастрофу, ничего не делая ради того, чтобы предотвратить ее. Это будто знак того, что миллионы людей погибали почти незримо для многих других - и что именно эта слепота и без различие позволяет совершаться самым чудовищным злодеяниям.
В своей пронизанной болью картине художник призвал помнить о той трагедии, которую может принести всеобщее безразличие к чужой судьбе, с тем чтобы новые поколения не только не забывали беречь память миллионов павших, но и не отворачивались от тех, кому может грозить гонение и уничтожение в настоящем и будущем - и сделали то, что в их силах, чтобы это предотвратить.
Картина "Пожалуйста, воды" - еще одно пронзающее душу, исполненное боли и горечи полотно, посвященное памяти жертв Холокоста, чьи судьбы были сломаны и раздавлены адской машиной уничтожения. На картине изображена девочка, которая выглядывает из товарного вагона, который уже готовы запирать, и протягивает к зрителю пустую кружку, с мольбой глядя на него изможденными, полными нечеловеческого отчаяния и бессилия глазами, кроваво-красными от смертельного страха. Ее исхудавшее до остроты лицо окрасилось в тот же мертвенно-синеватый, неживой цвет, в котором написано ее платье, дверь вагона, цвет, которым пропитан сам воздух - для обреченных на смерть погасли все краски жизни... Вся картина написана в иссиня-серых, практически бесцветных тонах, лишенных жизни, которые не оставляют ни малейшей надежды на спасение. Только край чашки отсвечивает последним белесым бликом - последняя светлая искра, угасающая навсегда. Даже естественный свет заглушается мраком отчаяния, который ждет в зияющем провале еще не закрытого вагона за головой девочки и в котором сквозит страшное сознание неотвратимости скорой гибели. На всем полотне нет никаких деталей, нет тонких оттенков и цветовых переходов - весь образ выписан, будто выстрадан, широкими, отчаянными, непрозрачными мазками, беспросветными пятнами и дрожащими линиями, со всей неотвратимостью передающими ужас трагедии.
В этой хрупкой фигурке слились судьбы миллионов людей всех возрастов, от младенцев до стариков, которых загоняли в товарные вагоны и увозили в лагеря смерти - художник сам прошел через это нечеловеческое испытание и чудом сумел выжить, чтобы впоследствии донести до людей память об этой трагедии. Крик девочки, запечатленный в немом провале рта, ее пронзительная просьба о глотке воды, проносясь сквозь десятилетия, не смолкает и не стихает и поныне - ведь те, кто погиб от рук палачей, кто был замучен голодом и сожжен в газовых камерах, так и не дождались спасения и защиты. И нам, тем, кто живет сегодня, остается лишь хранить их память, стремясь делать все возможное, чтобы подобный кошмар не повторился больше никогда.
В 1946 году Адольф Адлер женился - и тогда же начал выставлять свои работы. Спустя год он стал членом Союза художников Румынии, а в 1948 году был зачислен в Академию изящных искусств в Клуже. С отличием окончив Академию в 1950 году, он до 1958 года работал там же преподавателем-ассистентом. Несколько его работ были приобретены и представлены в экспозиции Художественного музея Клужа.
В 1963 году вместе с супругой и двумя дочерьми художник иммигрировал в Израиль, где встретился со своим старшим братом после четвертьвековой разлуки. Спустя год он был принят в Израильскую ассоциацию художников и скульпторов.
Адлер продолжал запечатлевать в своих работах судьбы евреев Восточной Европы, получив известность благодаря своим портретам, жанровым картинам и натюрмортам, а также пронзительным произведениям, посвященным трагедии Холокоста.
На картине "Сапожник" изображен пожилой, но еще вполне крепкий мастер, целиком погруженный в свою работу. Он одет в рабочий фартук, на голове его - черная кипа, а еще не старое, спокойное и сосредоточенное лицо обрамлено пышной седой бородой, которая, кажется, отражается в его круглых очках. На столе перед мастером разложены инструменты, а в окно сквозь розовую занавеску светит яркое солнце, наполняющее комнату равномерным и радостным сиянием, таким светлым и всепроникающим, что даже тени, едва отбрасываемые фигурой мастера и окружающими его предметами, едва уловимы, и кажутся прозрачными. День в разгаре, и мастер полностью занят трудом - ему надо еще многое успеть сегодня, а у стены на полках ждет множество пар туфель и ботинок. Герой этого полотна - будто бы один из тех людей, среди которых рос будущий художник в годы своего довоенного детства и юности, один из тех мастеров и ремесленников, которые населяли до боли знакомый ему мир, уничтоженный Холокостом.
Адольфу Адлеру самому выпало на долю пройти ужасы нацистских концлагерей, но в своей душе он сумел сохранить давние и милые сердцу впечатления, вынесенные из тех далеких лет, которые кажутся теперь такими недосягаемыми. И спустя долгие годы он воскрешал в своей памяти простых людей - сапожников, портных, чьи жизни унесла самая страшная война в истории человечества, и воспевал их простые, но такие чистые и родные ему образы. И свет, теплый и ласковый, которым освещены пожилые мастера на его картинах - будто свет далеких детских воспоминаний о времени, которого точно уже совсем не вернуть; воспоминаний, растоптанных, но не уничтоженных кошмарами войны; воспоминаний, которые живописец сумел сберечь в своем сердце спустя долгие годы, и которыми поделился со зрителем, как самым сокровенным...
На картине Адольфа Адлера "Букет цветов в вазе на столе" тысячами живых, сочных и изменчивых оттенков играют яркие, только распустившиеся благоуханные розы. Их лепестки - то безупречно чистые, полные выжить и рассказать свежести и тонкого аромата, то темно-бордовые, бархатно-мягкие - сочными пятнами оттеняют певучие переливы золотисто-салатовых, лимонно-желтых, местами темно-зеленых, а в тени - иссиня-бурых листьев, бежево-коричневые изгибы вазы, освещенной солнцем, и отражаются расплывающимися мазками в розовой поверхности гладко отполированного стола. Вся картина соткана из легких, искрометных, неудержимо свободных, воздушных взмахов вдохновенной кисти, которая сумела удержать на холсте неуловимое, трепетное очарование свежих цветов, столь недолговечных, но приносящих в нашу жизнь столько очарования и красоты.
На полотне "Иерусалим" перед зрителем раскрывается широкая панорама тысячелетнего города, рождающаяся из массивных, сочных, полных жизни и цвета мазков теплой, солнечной охры, отливающей то красками желтого песка, принесенного пустыней, то бурыми оттенками каменистой глины. Улицы, дома, деревья поднимаются к холму, на котором возвышается мечеть Купол Скалы с голубыми стенами, увенчанная куполом, отливающим ослепительным золотом, вторя теплым краскам вечереющего неба. Яркость этого блеска оттеняется глубокой, иссиня-изумрудной зеленью рощ, поднимающихся за городскими крышами, осененными белым минаретом. А дальше к горизонту виднеются скалистые изломы гор с буророзовыми и желто-зелеными склонами, озаренные склоняющимся к закату мягким, уже не обжигающим, но еще согревающим солнцем. Над Иерусалимом и всей землей тает охристо-желтоватыми, золотисто-коричневыми и светло-синими разводами умиротворенное, лучезарное небо, очерчивающее серебристой линией силуэты холмов вдали. Нежная, почти пастельная палитра освещенных закатом домов с едва различимыми с высоты окошками, крыш и извилистых улочек разбавлена сочными пятнами живой, цветущей зелени, отдающей то травяной свежестью, то темными оттенками зрелой хвои. Сами здания, врастая вдруг в друга, будто уподобляются древним горам, возвышающимся над кварталами и башнями, сливаясь с ними воедино и создавая тем самым одну непоколебимую твердыню священного города, к которому были обращены взоры бесчисленных поколений еврейского народа. Но это не обездвиженное изваяние, не молчаливый памятник прошлого - это живой, осязаемый образ: в нем слышится и легкое дыхание теплого ветерка, и шелест живых листьев, и мимолетные лучи заката - и с ними соседствуют громады гор, не знающие возраста, твердыня древнего храма и петляющие улочки, будто уводящие в глубину веков. Художник воспевает красоту города, рожденного в прошлом, но открытого навстречу дню сегодняшнему - города, пережившего тысячелетия истории, но по-прежнему живого и прекрасного в каждом неуловимом мгновении дня.
В 1978 году Адольф Адлер был удостоен премии им. Макса Нордау, вручаемой Объединением выходцев из Венгрии в Израиле, а спустя пятнадцать лет - премии им. Мордехая Иш-Шалома за большой вклад в развитие израильского искусства, присуждаемой иерусалимским Домом художника.
Его персональные выставки прошли в иерусалимском Институте по изучению Катастрофы и героизма Яд ва-Шем, а также в Петах-Тикве (1975) и Ришон ле-Ционе (1984), он участвовал в групповых экспозициях в Праге, Будапеште, Париже, Марселе, Бостоне и других городах мира.
Работы Адольфа Адлера продавались всеми ведущими галереями и аукционами в Израиле, а также на торгах Sloan’s Auction House в штате Мэрилэнд (США) и Karrenbauer Auction House в Германии.
До последних своих дней художник жил в городе Ришон ле-Цион к югу от Тель-Авива, где и скончался в 1996 году.
