Марка Шагала и Жака Шапиро связывало не только то, что оба художника были эмигрантами из Российской империи и первые годы пребывания в Париже ютились в знаменитой колонии художников La Ruche (Улей) на Монпарнасе. Их объединяла совместная борьба за сохранения этого уникального дома, о котором сам Марк Шагал писал: «В «Улье» ты либо подыхаешь, либо становишься знаменитым».
В первый раз, в 1951 году, "Улей" удалось сохранить от сноса под давлением со стороны самих арендаторов помещений, но через пятнадцать лет в 1967 году правительство официально сообщило о сносе колонии. Шапиро одним из первых выступил против этого решения. Совместно с Марком Шагалом он организовал Комитет, в который вошли известные деятели культуры. Они настаивали: исторический комплекс не должен исчезнуть с карты Парижа спустя 70 лет! В итоге, благодаря деятельности Комитета, «Улей» был сохранен и внесен в реестр исторических памятников.
Предлагаем читателям отрывок из книги воспоминаний "Улей" художника Жака Шапиро, изданной Еврейским обществом поощрения художеств.
...Одиночка по характеру, он держался в стороне от суетливой, шумной и зачастую нищенской жизни «Улья». Шагал постоянно прогуливался по аллеям и дорожкам или сидел в каком-нибудь уголке с книжкой Сологуба (Шагал читал много произведений символистов).
До приезда во Францию Шагал в известной мере был учеником Бакста. Когда он поселился в «Улье» (по-видимому, это произошло в 1910 году), его уже считали взрослым, состоявшимся художником.
К тому времени он успел самостоятельно принять участие в Салоне Независимых 1911-го года, где выставил несколько замечательных маленьких картин, но большинство посетителей потешались над ними. Шагала в Париже считали немного сумасшедшим, а в «Улье» на него смотрели как на неисправимого фантазера, человека со странными идеями да и вообще поэта.
Я думаю, такое отношение к Шагалу (одни смеялись над ним, другие принимали за сумасшедшего) объяснялось не только его своеобразной творческой манерой того времени, широким использованием агрессивных, даже аляповатых красок, выбором средств выражения и сюжетов, абсолютно чуждых менталитету западного человека: преследования, гонения, загадочные лозунги и вообще круг понятий, свойственный людям с Севера, но также и тем обстоятельством, что интерес к фантастическому никак не вписывался во французский стиль живописи того времени и требования, которые публика предъявляла местным художникам.
Франция была страной, где от художника ждали ясности, логичности и жизнерадостности, как это свойственно, например, Ренуару. Поэтому Шагал с его одержимостью причудливо мистическими, далекими от реальности образами, напоминавшими сны ребенка или кошмары бесноватого, производил в Париже впечатление злого духа, налетевшего на мирных французов и сбивавшего их с толку.
Лишь один Блез Сандрар дружил с ним. Думаю, это объяснялось тем, что Шагал был одним из самых образованных обитателей «Улья», а Сандрар, со своей стороны, был одним из очень немногих местных жителей, способных понять этого живописца-поэта.
...В «Улье» Шагал не ходил за бесплатным картофельным супом к мадам Сегонде, он регулярно платил за жилье, писал на выгибающихся холстах, небрежно натянутых на подрамники, которые сам мастерил из подручных средств, не задумываясь о размерах. А кроме того, он никогда не пользовался щедростью мадам Острун.
Дверь комнаты-склепа, которую Шагал занимал в Ротонде, была помечена первой буквой алфавита – буквой А. Было ли это как-то связано с его привилегированным положением в «Улье»? Конечно, нет! Но эта дверь с буквой А почему-то притягивала Сутина, который по нескольку раз в день пытался в нее войти.
Шагал говорил мне, что не всегда впускал Сутина: бедолага был вечно с головы до ног измазан краской, и Шагал боялся, что его плащ из «чертовой кожи» оставит отметину на стене или на любой вещи, попавшейся ему на пути. Вдобавок от Сутина воняло краской так, что у вас перехватывало дыхание.
Когда Шагал впервые изобразил на картине еврея, сидящего на крыше домика в Витебске (эта вещь была написана в «Улье»), Луначарский спросил его, что означает эта фантазия. Шагал невозмутимо ответил, что это не фантазия, а отражение реальности:
– У меня был дядя. Когда он ел компот, то забирался на крышу, чтобы никто его не беспокоил, пока он будет наслаждаться этим лакомством...
Позднее Луначарский написал статью о Шагале, в которой привел этот разговор. Каким-то непостижимым образом статья попала в Витебск. В то время сестра Шагала готовилась к свадьбе. Но жених, узнав об этой забавной истории, поспешил вернуть ей слово...
В Москве на улице Чернышевского находился Еврейский театр. Директором и одновременно главным режиссером там был некто Грановский. Свои главные новаторские идеи театр позаимствовал у Шагала: в декорациях сразу узнавались полные жизни полотна художника из Витебска.
Ослепительно яркий колорит, острые углы декораций, невероятные приключения героев Шолом Алейхема, – каким-то таинственным наитием Шагал сумел предвосхитить и увековечить эти «еврейские мотивы» еще до того, как они реализовались на сцене во всей своей значительности.
Однако вся эта роскошь, сильно окрашенная еврейским фольклором и навеянная ярмарочным искусством, была непонятна широкой еврейской публике и порой даже становилась причиной недоразумений: поговаривали об антисемитизме, шаржированном изображении основных примет мира иудаизма. А на мой взгляд, это было уникальное явление, которое, как и итальянская «комедия дель арте», отстаивало подлинные принципы сценического искусства.
Я сам в то время был тесно связан с деятельностью нескольких московских театров, и указания Шагала сыграли важную роль в моем становлении как художника экспрессионистской школы.
Помнится, в фойе Еврейского театра висела картина, занимавшая всю стену. На ней были изображены руководители театра. Шагал написал Грановского с крохотным человечком на руках, которого он поднимает вверх: этим человечком был сам Шагал. Действительно ли в России Шагала носили на руках, носили в своем сердце? Не знаю. Но думаю, что этот своенравный, полный идей поэт действительно летал над нами.
Его волосы, которые торчали во все стороны, словно он их никогда не причесывали, узкое лицо, серые глаза – беспокойные, блуждающие, вдохновенные, иногда приобретавшие по-детски наивное выражение, а иногда казавшиеся глазами мудрого старца; их зрачки, похожие на рисовые зернышки, порой вспыхивали загадочным и безумным блеском. Часто в сумерках Шагал сидел на обломках статуи или под кустом сирени и жестикулировал, рисуя в воздухе будущие картины. А в реальности, если картина не удавалась или не соответствовала его настроению, Шагал просто выбрасывал ее в окно или засовывал за помойные баки. И их вывозили вместе с мусором.
Хотя чаще всего на помойку попадали картины Сутина: он выбрасывал каждую третью...
...По ночам в «Улье» происходили веселые, шумные сборища, звучали музыка и песни, а порой завязывались потасовки. Их затевали убийцы с Вожирарской бойни, которые приходили в поселок, напивались и сеяли ужас. В глазах убийц художники были бездельниками и тунеядцами, и случалось, что в припадке ярости они набрасывались с кулаками на безобидных идеалистов.
В эти неспокойные ночи Шагал, опьяненный мечтами и образами, весь во власти вдохновения, работал без устали. В его окне горел свет, а за стеклом мелькал таинственный силуэт, который то двигался, то застывал на месте, то исчезал из виду.
Сосед Шагала Марек Шварц рассказывал, что, когда художнику надоедало расхаживать среди созданных им образов, он ложился на диван и смотрел на потолок. На скверно выбеленном потолке вырисовывались, проявлялись, рождались из трещин и разводов странные видения.
Разводы на потолке каждый истолковывает по-своему. В раннем детстве мне чудились в них лошадиные головы, горы, реки, озера. С помощью этих пятен я путешествовал по странам, где водились драконы, похожие на тех, что украшали работы моего отца (он был резчик по дереву). Именно тогда, в детские годы, я увлекся рисованием.
А Шагал, в зрелом возрасте, распахивал крылья и, словно бестелесный дух, словно лермонтовский Демон, взлетал вверх и резвился среди этих пятен-облаков и туманов своего воображения.
В этом чудесном обрамлении перед ним представала замшелая изба с сугробом на крыше, а над крышей – тележка, запряженная тощей клячей. Но он не просто показывал родные снега, он преображал их, украшал, как в детском сновидении, придавая им лиловые или синие оттенки.
Ночная тень, причудливые тревожные отблески, блуждавшие по комнате, трещины и разводы на потолке, – всё это жило в мозгу поэта. Шагал носил в себе целый красочный мир одухотворенных и причудливых существ, так же, как Гоголь, когда он писал «Вечера на хуторе близ Диканьки».
В желтом свете керосиновой лампы оттенки становились более насыщенными, живыми, резкими, ирреальными – какими при естественном освещении и в обычной обстановке художник не смог бы их увидеть. Но Шагал был подготовлен к этому, и при свете дня он умел распознавать краски, которые ему подсказывала ночь. Ромм, житель «Улья» и друг Шагала, его неразлучное «второе я», его добровольный толкователь и теоретик, знал о Шагале всё и «объяснял» его лучше, чем тот мог бы сделать это сам. С помощью видений Шагала Ромм читал в душе художника. Приводя в пример Шагала, он говорил, что душа художника, как цветок, с рождения окрашена в определенный цвет, который нельзя изменить.
Шагал перевернул порядок вещей. В результате этого переворота он смог достигнуть другого, высшего «порядка», который был непостижим человеческому воображению. И в то же время он с огромной жалостью показывал всю тяжесть людского удела.
Разумеется, он делал это не с помощью пустого и слишком доступного «сопереживания», а прибегая к поэтическому вдохновению. Оно исходило из его души, сохранившей вечное детство, и давало ему возможность создавать своих собственных людей, свою природу, свою вселенную, а потом претворять их в единое целое, состоящее из цвета и пластических форм.
...Сам он (Шагал) стал великим, всеми признанным художником. Скажу больше: он один из немногих, кому удалось освободить человеческую душу и сделать ее легкой. Шагал освободил ее, поднял над небесами и крышами, воспел поэтическую сторону своего народа, которая превозмогает в нем тревогу и смятение. Он сумел это сделать, благодаря своим чисто пластическим средствам, могучему воображению настоящего поэта, а также с помощью красок, какие используются в русском лубке и как нельзя лучше подходят для воплощения этого фантастического замысла. Его поэзия, отрываясь от земли и реальной жизни, уносит нас в мир, где властвует мечта. Сама фамилия Шагала соответствует его искусству: он движется, словно лунатик, по миру, поднятому над землей.
Несколько месяцев назад, когда мы с Шагалом прогуливались по «Улью», на его лице, всё еще молодом и выразительном, была видна грусть от нахлынувших воспоминаний и гордость за пройденный путь. Я посмотрел ему в глаза и угадал невысказанную мысль: «Да, «Улей» должен быть сохранен как свидетельство наших исканий и трудов, наших стремлений, которые осуществились».
Это самое большое из семи стенных панно.
Его герои — реальные персонажи: режиссер А. Грановский, дирижер Л. Пульвер,
актер С. Михоэлс, сам Шагал, сидящий на руках А. Эфроса
Государственная Третьяковская галерея
О биографии и творчестве художника читайте также:
"Марк Шагал. Художник, расцветивший купол неба"
"Тайна даты и места рождения Марка Шагала"
"Марк Шагал и Израиль – история любви длиной в полвека"
"Марк Шагал и еврейский театр"
"Малевич и Шагал: два ребра одного Адама"
