Ирина Мак, Лехаим
Долгожданная ретроспектива Владимира Янкилевского (15.2.1938–4.1.2018), открывшаяся 1 марта в Московском музее современного искусства, готовилась к 80‑летию классика нонконформизма. А стала посмертной.
«Я хотел найти форму, которая отражала бы момент проживания человеком одновременно трех состояний — прошлого, настоящего, будущего. Это воспоминания, актуальность и мечта. И я пришел к этой форме, не литературной, а пластической. Под литературной я имею в виду сюжет, описанный словами. А стоя перед дверью, существующей только сейчас, с этими звонками и почтовыми ящиками, мы не знаем, что за ней. Открывая, видим персонажа, который вроде бы реален, в пальто и с авоськой. Но он приклеен ко второй двери, открыв которую мы попадаем в другое пространство — и видим его вырезанный силуэт и прорыв…»
Так детально Янкилевский описывал мне свою первую, 1972 года, «Дверь». Дело было в 2007‑м, в Фонде «Екатерина» проходила тогда его большая выставка. В залах висели гигантские триптихи, включая «Атомную станцию», участвовавшую в выставке 1962 года в Манеже, и ранние абстракции, и «мутанты»… Были там и «Двери». Но той первой, купленной в 1974‑м Диной Верни, не было. Вывезенная из СССР, согласно таможенной декларации, как шкаф, она долгое время стояла в парижском подвале, и лишь когда в 1995 году открылся Музей Майоля, заняла место в экспозиции — в закрытом виде и сохранив название «Шкаф». На возражения автора, что необходимо ее открыть, Дина отвечала: «Какая разница!» Еще она утверждала, что никогда это произведение не покинет Париж, но вот же — мы видим его, в раскрытом виде, в ММСИ на Гоголевском бульваре. Здесь до 29 апреля работает выставка, сочиненная кураторами Людмилой Андреевой, Ольгой Турчиной и Владимиром Прохоровым и названная, по известному триптиху, «Владимир Янкилевский. Непостижимость бытия».
На обратной стороне «наружной» двери — фотография ребе Волосова, кантора синагоги в Большом Спасоглинищевском, с женой. Дедушка и бабушка Янкилевского. Дедушкиной фамилией художник воспользуется впоследствии как псевдонимом: делая рисунки к мультфильму Андрея Хржановского «В мире басен», он, уже собираясь уезжать из СССР, поостережется ставить свое имя, чтобы фильм не запретили.
Фотографии ребе Волосова «отвечает» другая, в глубине инсталляции, — черно‑белый снимок портретов герцога Урбинского и его жены работы Пьеро делла Франчески, ставших темой для бесконечных вариаций художника. Два фото, собственно, и есть символы двух составляющих явления по имени Владимир Янкилевский. С одной стороны, мастерство, восходящее к европейской традиции, интерес к художественной антропологии: для Янкилевского «Урбинский диптих» XV века актуальнее современных практик. С другой стороны — и возможно, надо поменять эти стороны местами — еврейская сущность как результат происхождения и собственных поисков, то, что сформировано естественным окружением: Янкилевский вырос в двухэтажном доме во дворе синагоги. То еврейское, что для большинства советских евреев было запретным и вымечтанным и часто именно поэтому проявлялось в нарочитых символах и узнаваемых приметах, для Янкилевского было сутью и нормой жизни, не требовавших формального отображения на холсте. И хотя темы ранних вещей — «Исход», «Мутанты (Содом и Гоморра)» — четко указывают на круг интересов, а в позднем, 2010 года, «Триптихе № 30. Адам и Ева. IV. Изгнание из рая» мы видим ивритское написание имен, еврейское в работах Янкилевского надо раскапывать, искать, захотеть увидеть параллели с каббалой. Художник и сам признавался в том, что параллели есть, и о том же пишет в каталожной статье близко знавший его Давид Рифф. Вот, например, описывая символы мужского (это всегда портрет в профиль) и женского (торс анфас) в триптихах: «…Женские торсы у Янкилевского напоминают мне антропоморфные схемы каббалистических сфирот».
Триптихи и пентаптихи были излюбленным форматом Янкилевского. Происходили они в его творчестве во многом, так сегодня кажется, из музыки — из трехчастной формы симфонии или сонаты, потому что музыка была важнейшей частью его жизни. Один из триптихов посвящен Шостаковичу, который был уже в начале 1970‑х болен и работы не видел, но Янкилевский успел показать композитору слайд. Художник и сам работал с Альфредом Шнитке: тот писал музыку к мультфильмам Хржановского, которые рисовал Янкилевский.
На выставке, где среди шести разделов есть и удивительная «Творческая лаборатория» с впервые представленными публике автоматическими рисунками Янкилевского, показывают по очереди два документальных фильма о нем. Но мультфильмов здесь нет. Как нет и одной из известнейших вещей, портрета Риммы Солод, жены художника. Он хранится в Центре Помпиду, откуда привезены в Москву другие работы (в проекте участвуют десятки российских и зарубежных — за исключением американских — музеев и частных коллекций). Портрет не дали, оправдавшись другой предстоящей выставкой, в Музее Израиля. Она откроется в декабре.
«Я хотел найти форму, которая отражала бы момент проживания человеком одновременно трех состояний — прошлого, настоящего, будущего. Это воспоминания, актуальность и мечта. И я пришел к этой форме, не литературной, а пластической. Под литературной я имею в виду сюжет, описанный словами. А стоя перед дверью, существующей только сейчас, с этими звонками и почтовыми ящиками, мы не знаем, что за ней. Открывая, видим персонажа, который вроде бы реален, в пальто и с авоськой. Но он приклеен ко второй двери, открыв которую мы попадаем в другое пространство — и видим его вырезанный силуэт и прорыв…»
Так детально Янкилевский описывал мне свою первую, 1972 года, «Дверь». Дело было в 2007‑м, в Фонде «Екатерина» проходила тогда его большая выставка. В залах висели гигантские триптихи, включая «Атомную станцию», участвовавшую в выставке 1962 года в Манеже, и ранние абстракции, и «мутанты»… Были там и «Двери». Но той первой, купленной в 1974‑м Диной Верни, не было. Вывезенная из СССР, согласно таможенной декларации, как шкаф, она долгое время стояла в парижском подвале, и лишь когда в 1995 году открылся Музей Майоля, заняла место в экспозиции — в закрытом виде и сохранив название «Шкаф». На возражения автора, что необходимо ее открыть, Дина отвечала: «Какая разница!» Еще она утверждала, что никогда это произведение не покинет Париж, но вот же — мы видим его, в раскрытом виде, в ММСИ на Гоголевском бульваре. Здесь до 29 апреля работает выставка, сочиненная кураторами Людмилой Андреевой, Ольгой Турчиной и Владимиром Прохоровым и названная, по известному триптиху, «Владимир Янкилевский. Непостижимость бытия».
На обратной стороне «наружной» двери — фотография ребе Волосова, кантора синагоги в Большом Спасоглинищевском, с женой. Дедушка и бабушка Янкилевского. Дедушкиной фамилией художник воспользуется впоследствии как псевдонимом: делая рисунки к мультфильму Андрея Хржановского «В мире басен», он, уже собираясь уезжать из СССР, поостережется ставить свое имя, чтобы фильм не запретили.
Фотографии ребе Волосова «отвечает» другая, в глубине инсталляции, — черно‑белый снимок портретов герцога Урбинского и его жены работы Пьеро делла Франчески, ставших темой для бесконечных вариаций художника. Два фото, собственно, и есть символы двух составляющих явления по имени Владимир Янкилевский. С одной стороны, мастерство, восходящее к европейской традиции, интерес к художественной антропологии: для Янкилевского «Урбинский диптих» XV века актуальнее современных практик. С другой стороны — и возможно, надо поменять эти стороны местами — еврейская сущность как результат происхождения и собственных поисков, то, что сформировано естественным окружением: Янкилевский вырос в двухэтажном доме во дворе синагоги. То еврейское, что для большинства советских евреев было запретным и вымечтанным и часто именно поэтому проявлялось в нарочитых символах и узнаваемых приметах, для Янкилевского было сутью и нормой жизни, не требовавших формального отображения на холсте. И хотя темы ранних вещей — «Исход», «Мутанты (Содом и Гоморра)» — четко указывают на круг интересов, а в позднем, 2010 года, «Триптихе № 30. Адам и Ева. IV. Изгнание из рая» мы видим ивритское написание имен, еврейское в работах Янкилевского надо раскапывать, искать, захотеть увидеть параллели с каббалой. Художник и сам признавался в том, что параллели есть, и о том же пишет в каталожной статье близко знавший его Давид Рифф. Вот, например, описывая символы мужского (это всегда портрет в профиль) и женского (торс анфас) в триптихах: «…Женские торсы у Янкилевского напоминают мне антропоморфные схемы каббалистических сфирот».
Триптихи и пентаптихи были излюбленным форматом Янкилевского. Происходили они в его творчестве во многом, так сегодня кажется, из музыки — из трехчастной формы симфонии или сонаты, потому что музыка была важнейшей частью его жизни. Один из триптихов посвящен Шостаковичу, который был уже в начале 1970‑х болен и работы не видел, но Янкилевский успел показать композитору слайд. Художник и сам работал с Альфредом Шнитке: тот писал музыку к мультфильмам Хржановского, которые рисовал Янкилевский.
На выставке, где среди шести разделов есть и удивительная «Творческая лаборатория» с впервые представленными публике автоматическими рисунками Янкилевского, показывают по очереди два документальных фильма о нем. Но мультфильмов здесь нет. Как нет и одной из известнейших вещей, портрета Риммы Солод, жены художника. Он хранится в Центре Помпиду, откуда привезены в Москву другие работы (в проекте участвуют десятки российских и зарубежных — за исключением американских — музеев и частных коллекций). Портрет не дали, оправдавшись другой предстоящей выставкой, в Музее Израиля. Она откроется в декабре.
Фонд Дины Верни. Музей Майоля, Париж
Московский музей современного искусства
Московский музей современного искусства
