Евгений Деменок, журнал "Зинзивер"
Фрагменты семейной переписки
Я немедленно согласился, не веря своему счастью и стараясь не выдать волнения. Спустя несколько недель ко мне в Прагу пришла из Франции первая посылка — объемная коробка, в которой была копия раннего дневника Сони, тогда еще именующей себя Софи Терк, хотя при рождении она была названа Сарой. Сара Штерн — ее официальное имя до второго брака с Робером Делоне. В коробке были и письма к ней от живших в Одессе родителей, и совсем ранние ее рисунки, и массив бумаг, связанных с наследством, начиная с духовного завещания ее тети, и ее собственные письма, в том числе к мужу Роберу, написанные на собственноручно изготовленных фирменных бланках с золотым тиснением. Я с нетерпением ждал второй посылки Жана-Клода, но она… затерялась. Почти три месяца бурных разбирательств с французским почтовым ведомством привели наконец к долгожданному результату — посылка вернулась к отправителю. И, чтобы больше не рисковать, я тут же поехал к Жан-Клоду.
Я ехал к нему, не веря в реальность происходящего. Провел у него в гостях три чудесных дня. И вернулся домой с двумя под завязку набитыми чемоданами.
Главная ценность этого архива в том, что в сотнях писем, открыток, документов содержатся сведения о ранних годах жизни Сони Делоне, то есть именно о том периоде, который изучен и описан меньше всего. В своей вышедшей в 1978 году автобиографии «Nous irons vers le soleil» художница уделила событиям, происходившим до момента ее первого приезда в Париж, всего семь страниц — а приехала она туда уже в двадцатилетнем возрасте. При этом автобиография еще и содержит ряд ошибок, начиная хотя бы с даты того самого приезда в Париж — на самом деле это произошло в 1906 году, а не в 1905, как вспоминала уже 93-летняя художница. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть ее не опубликованный пока дневник, хранящийся среди других подаренных ею документов в уже упомянутой Национальной библиотеке Франции.
И так как сама художница была крайне сдержанна в описании раннего периода своей жизни, такими же сдержанными были и ее многочисленные биографы. Собственно, именно Жан-Клод Маркаде первым начал публиковать подтвержденные документально подробности об ее одесских родственниках и круге петербургских друзей[1]. Параллельно с этим мне удалось найти в книгах одесского раввината записи, связанные с ее семьей, с рождением двух братьев и смертью одного из них. И вот теперь, соединив эти находки с документами из архива самой художницы, можно восстановить множество деталей того, как прошли первые двадцать лет жизни Сары Штерн, ставшей позднее Софи Терк, а потом и Соней Делоне.
Имя Сони Делоне, уверенно входящей в десятку наиболее известных художниц всех времен и народов, до сих пор широко не известно ни в России, ни в Украине, хотя родилась она в Одессе, а выросла в Санкт-Петербурге. Работ ее практически нет ни в российских, ни в украинских музеях. Вместе с тем в Государственном музее современного искусства в Париже им с мужем выделен специальный, отдельный зал. Только за последние шесть лет масштабные выставки ее работ прошли в Музее современного искусства города Парижа (2014–2015), лондонской Tate Modern (2015), Центре современного искусства Галуста Гюльбенкяна в Лиссабоне (2016), музее Тиссена-Борнемисы в Мадриде (2017). Она стала первой художницей, чья прижизненная выставка прошла в Лувре. Офицер Ордена Почетного легиона, кавалер Ордена искусств и литературы. Икона дизайна, в первую очередь в мире моды. Ее идеи до сих пор вдохновляют великих кутюрье, а книги о ней выходят чуть ли не ежегодно.
Безусловно, художника такого масштаба важно вернуть в контекст российской и украинской культуры. И, конечно, важно знать о том, какое влияние на становление Сони Делоне оказали годы, проведенные в Одессе и в Санкт-Петербурге, круг ее друзей и интересов. Большая удача, что благодаря сохраненным Жаном-Клодом Маркаде документам подробности об этом периоде ее жизни можно восстановить. Как пишет сам Маркаде, «если она писала о влиянии своей родины — Украины, «страны Гоголя» — на восприятие цветового спектра, то умственная, мыслящая Россия глубоко внедрилась в ее сознание»[2].
Разбирать доставшийся мне архив предстоит не один год, но в первую очередь я решил заняться всем, что связано с Одессой. Одна из папок была заполнена письмами к Соне от ее живших в Одессе родителей, Ильи (Эли) Штерна и Ханы, в девичестве Терк.
К счастью, прожившая в Париже около семидесяти лет Соня Делоне всю свою жизнь хранила письма от родителей, брата, дяди, тети и других многочисленных родственников, и это дает нам теперь возможность не только узнать множество деталей ее биографии, но и увидеть ее с совершенно другой стороны. Особенно ярко проявляется это в письмах с трудом находившей средства к существованию и постоянно болевшей матери, для которой она не богемная художница, а единственная дочь, благодаря удачному стечению обстоятельств попавшая в благоприятные условия и способная помочь оставшимся в Одессе родным.
Об удачном стечении обстоятельств стоит рассказать подробнее. И начать с того, что нам пока крайне мало известно о том, когда и как попал в Одессу Сонин отец, Эля (Элиас, Илья) Штерн, из какой семьи он происходил. Собственно, до моих находок, сделанных в Одесском областном архиве, об этом не было известно вообще ничего. Теперь мы знаем, что родился он в 1858 году, а умер в промежутке с 1918 по 1925 год — именно осенью 1917-го датировано его последнее письмо к Соне, а из писем матери, приходивших с 1925 по 1931 год, явно следует, что его нет в живых. Достоверно мы знаем и то, что он служил в армии — в книге раввината, в записи о рождении Сони, указано, что он был «уволенным в запас»[3]. То же самое указано в записи о бракосочетании Сониных родителей.
Всесословная воинская повинность была введена в России 1 января 1874 года. С этой даты призыву на службу подлежали молодые люди, «которым к 1-му января того года, когда набор производится, минуло двадцать лет от роду»[4]. Для армии устанавливался 6-летний срок действительной службы, для флота — 7-летний. Устав о воинской повинности предусматривал разнообразные льготы — например, от службы освобождались единственные сыновья у родителей, а также единственные способные к труду. Исходя из этого, можно предположить, что Эля был не единственным ребенком в семье и завершил службу совсем незадолго до свадьбы. 16 июня 1885 года в книге «О бракосочетаниях» под номером 244 сделана запись о том, что брак уволенного в запас Эли Штерна, холостяка, с дочерью одесского мещанина Товия Терка, девицей Ханою, состоялся 21 мая 1885 года. У обоих это был первый брак. Обряд бракосочетания совершил уважаемый раввин Шмуэль Янкелевич Полинковский. Эле (в книге он записан как Элья) на тот момент было 27 лет, Хане 22. Совершенно очевидно, что Сара родилась через пять месяцев после бракосочетания родителей, то есть брак был, скажем так, вынужденным.
Это оказало влияние на все дальнейшие события. Эля, вернувшийся из армии и сразу женившийся (легко подсчитать, что служил он с 1878-го по 1884 год), был вынужден начать зарабатывать, и вряд ли этот заработок был достаточным для безбедного существования молодой семьи. Для начала предстояло получить профессию, и мы теперь знаем, что получил он ее в Одесском ремесленном училище Общества «Труд». Это было училище для бедных еврейских мальчиков, открывшееся в 1864 году и находившееся в доме номер семнадцать по Базарной улице. Все это удалось узнать благодаря данным, полученным во время Первой всеобщей переписи населения Российской империи. В данных переписи указано его отчество — Иосьев (Осипович), и по состоянию на 1 января 1897 года Эля Штерн вместе с женой Ханой и четырехлетним сыном Соломоном жил в Одессе по адресу: Прохоровская, 28, квартира 9, дом Степанова. Работал он в то время механиком при фабрике по производству крючков к дамским платьям, в отношении к воинской повинности был нижним чином запаса. В ведомости указано, что Хана не работала, была «при муже», а образование получила «дома». Родным языком всех троих указан русский, сословие — мещанское. Также указано, что все трое родились в Одессе, что вызывает большие сомнения, потому что приписан Эля был — а за ним и вся семья — в городе Владимире Волынской губернии (нынешний Владимир-Волынский), а записи о его рождении в книгах одесского раввината обнаружить пока не удалось.
Откуда же в автобиографии Сони появился Градижск? Вернее, некий Gradzihsk? Она единожды упоминает о том, что папа работал на метизной фабрике в этом городке. А Жак Дамас, ее многолетний друг и помощник, будучи составителем автобиографии (художнице на тот момент, как я уже упоминал, было 93 года), указал в конце Gradzihsk как место ее рождения. С этого и началась долго тянувшаяся ошибка. Никто за эти годы не добрался до архивов, хотя сомнения выражали многие авторы монографий о ней — ведь во всех вполне доступных официальных документах (свидетельствах о браке, разводе и других) местом рождения указана именно Одесса.
Вероятно, Эля Штерн действительно работал какое-то время на метизном заводе в Градижске именно в первые годы жизни Сони, потому она и запомнила на всю жизнь чистые цвета, «цвета моего детства, Украины. Воспоминания крестьянских свадеб моей страны, где красные и зеленые платья, украшенные многочисленными бантиками, летали в пляске»[5]. Вспоминала она и то, как «растут арбузы и дыни. Помидоры опоясывают красным хаты и большие подсолнухи, желтые с черной сердцевиной, сверкают в легком, очень высоком голубом небе»[6]. Очевидно, что все это она увидела в украинских селах (хотя справедливости ради нужно сказать, что и помидоры, и арбузы с дынями можно увидеть под Одессой и сегодня). Более того — сама Соня, судя по всему, пыталась разузнать что-то о возможных родственниках в Полтаве и задала вопрос об этом тете. Анна Сергеевна отвечает ей 9/22 марта 1908 года:
«О семье Терк в Полтаве ни дяде, ни тете Миле ничего не известно; они считают, что у них нет родственников, может быть, это однофамильцы, и значит, мы не уникумы».
Но даже если Градижск (так интерпретировали Gradzihsk, хотя, возможно, это просто «городишко») и присутствовал в рабочей биографии Эли Штерна, то был лишь коротким эпизодом, потому что 3 января 1888 года у него и Ханы рождается сын Зейлик. И рождается именно в Одессе, о чем неоспоримо свидетельствуют все те же книги раввината[7]. Обряд обрезания совершил раввин Блинчевский. Зейлик умер от скарлатины в пятилетнем возрасте, 18 октября 1893 года (запись 1179 книги «Об умерших»). Однако к тому времени у Штернов родился еще один сын, уже упомянутый выше Соломон, которого родные и друзья всю жизнь называли Сёмой[8].
Произошло это радостное событие 28 июля 1892 года. И, как вы уже догадались, тоже в Одессе.
Дальнейшие находки, сделанным при разборе архива Жана-Клода Маркаде, позволили выяснить, что после фабрики по производству крючков к дамским платьям (как мы видим, тема моды вошла в жизнь Сони с раннего детства) Эля Штерн работал управляющим на Заводе белой жести и металлических изделий инженера М. Г. Левина, причем проработал там, по словам жены Ханы, двадцать семь лет. Очевидно, что из Одессы они никуда уже не переезжали. Долгие годы они жили в квартире 26 дома номер восемь по улице Херсонской. Первое упоминание об этом адресе я нашел в письме к Соне от Анны Сергеевны (на самом деле Израилевны) Терк, жены ее дяди, Генриха, брата матери, в семье которых в Санкт-Петербурге она воспитывалась и выросла. Датировано оно 28 октября 1907 года:
«Если не ошибаюсь, одесский адрес Херсонская, 8».
Тот же адрес сохраняется до начала 1930-х в письмах мамы к Соне.
Однако к моменту рождения брата Соломона будущая великая художница уже не жила в Одессе и даже не жила с родителями. Что именно побудило их отдать дочь на воспитание в семью родственников, мы уже вряд ли узнаем. Скорее всего, причиной были финансовые затруднения — молодой семье тяжело было сносно обеспечить двух детей, к тому же ожидали третьего. Хана Штерн соглашается отдать Сару на воспитание своему преуспевающему, обеспеченному брату и его жене, которая после перенесенной операции не могла иметь детей. Соня стала для Генриха и Анны практически родной дочерью — тетя даже определенным образом ревновала ее к родителям, что сквозит в ее письмах. Хотя согласие на удочерение, которого они добивались, Хана Штерн так и не дала. Так что фамилия Терк, которую девушка (именно после переезда в Санкт-Петербург она из Сары стала Софи, а позже Соней) носила долгие годы, была фактически псевдонимом — в документах до замужества она значилась как Сара Штерн.
Я уже упоминал о том, что о Сонином отце нам известно крайне мало, а о его родственниках и вовсе ничего. С родней со стороны матери дела обстоят гораздо лучше. Терков было много, и многие были успешны.
В большой семье Терков родившийся 9 ноября 1847 года в Одессе Генрих Тимофеевич (Гейних Товиевич) был, пожалуй, самым удачливым. Он начинал учебу в Одессе, но в сентябре 1872 года перевелся со второго курса юридического факультета Новороссийского университета в Петербургский университет. В 1877 году получил степень кандидата прав, после работал присяжным поверенным. Был депутатом правления Учетного и ссудного банка, в разные годы возглавлял правления Богатовского сахарного завода, Ириновско-Шлиссельбургского промышленного общества, товарищества Сергинско-Уфалейских горных заводов, акционерного общества Финляндского легкого пароходства, состоял членом правления издательства Брокгауза и Эфрона. Гейних Товиевич свободно говорил на нескольких языках, владел недвижимостью в столице, коллекцией живописи и дружил с известными людьми. В его доме по Баскову переулку, 12 Соня выросла; большая часть этого дома отошла ей по наследству.
Именно дядя Генрих дал Соне необходимую для развития финансовую основу.
Родившийся в 1850 году в Одессе его брат, Яков Тимофеевич, о судьбе которого многократно интересовалась в письмах к дочери Хана Штерн, после окончания Ришельевской гимназии поступил в 1876 году в Петербургский университет, а в 1877-м перевелся в Медико-хирургическую академию, которую окончил в 1881 году. В 1900-х годах был железнодорожным врачом в Либаве, а после работал врачом на пароходах Русско-Восточной линии. После Октябрьского переворота жил в Крыму и даже получал персональную пенсию. Сын Якова Тимофеевича, Александр, инженер, литератор, переводчик, жил долгое время в том же доме по Баскову переулку, в котором жила и Соня с дядей и тетей.
Еще один дядя Сони Делоне, Марк Тимофеевич (все они были Товиевичами, но ассимилировались и изменили отчества), владелец конторы по продаже сельскохозяйственного оборудования в Одессе, на улице Градоначальницкой, всю свою жизнь прожил в родном городе. Более того — он жил в одном доме с Сониными родителями, практически в соседней, тридцать первой, квартире. Время от времени он тоже писал Соне, рассказывая о болезнях и проблемах ее матери, и более всего мне запомнилась фраза из его письма от 8 мая 1931 года: «У меня также ничего хорошего нет, жизнь так скверно сложилась, трудно передать».
Сестра Ханы, Эмилия Товиевна, вышла замуж за купца 1-й гильдии Альберта Фёдоровича (Абеля Хацкелевича) Вилькорейского, жила в Санкт-Петербурге. У них было четверо детей — сын Фёдор и дочери Анна, Екатерина и Тамара. Тамара Альбертовна (1898–1970) стала композитором, автором целого ряда музыкальных пособий для детей, членом Московского общества драматических писателей.
Широко распространено мнение о том, что в семье дяди и тети Соня начала воспитываться с пяти лет. Так написано в ее автобиографии.[9] Однако Жан-Клод Маркаде утверждает, что она окончательно перебралась в Санкт-Петербург в возрасте семи лет.[10] Как бы там ни было, этот переезд стал одним из главных, ключевых событий в ее жизни. Она выросла в богатой семье, в совершенно ином кругу, чем это случилось бы, останься она в Одессе, о чем красноречиво свидетельствует судьба ее младшего брата Соломона, который даже не получил какого-нибудь серьезного образования и занимался физическим трудом до призыва на фронт, где показал себя героем. Именно в результате переезда Соня смогла учиться живописи в Карлсруэ, а затем в Париже, благодаря дяде и тете не бедствовала, получая от них достаточные для жизни средства, даже будучи замужем и живя уже во Франции — вплоть до национализации в 1917 году особняка, доставшегося ей в наследство в Петербурге. Именно благодаря смене места жительства она завязала множество знакомств в среде петербургской — в первую очередь еврейской — интеллигенции. Путешествовала по Европе и посещала музеи. Генрих и Анна поощряли ее творческие устремления — достаточно упомянуть лишь то, что первый набор красок ей подарил выдающийся немецкий импрессионист Макс Либерман, приятельствовавший с дядей.
Безусловно, жизнь в столице, в семье, где благодаря трем гувернанткам, англичанке, француженке и немке, юная Соня могла изучать сразу три языка, в доме, где все много читали и часто музицировали, разительно отличалась от жизни ее родителей в Одессе. Даже простое сравнение писем от полуграмотно пишущей мамы и от блестяще образованной тети раскрывает пропасть, лежавшую между двумя семьями, состоявшими в родстве. Нужно отметить, что Соня советовалась с тетей по всем, даже самым интимным вопросам, а та воспринимала ее как родную дочь, желала ей самого лучшего, всегда стремилась помочь и не могла устоять перед денежными просьбами привыкшей жить довольно широко Сони. Как я уже писал, тетя даже ревновала Соню к матери. Вот потрясающая фраза из ее письма из Монако от 10 января 1910 года, где обсуждается внезапно вспыхнувшее Сонино увлечение Робером Делоне: «Я знаю, что ты мне скажешь, что я слишком рано опасаюсь, что ты сама желаешь познакомиться с ними ближе; но я именно прошу тебя, чтобы ты не несла себя навстречу со всей твоей наивностью и чистотой неопытного ребенка, а постаралась так же трезво оценить заинтересованных лиц, как ты когда-то крошкой сумела трезво увидеть некрасоту своей матери, к которой дети ведь бывают пристрастны. Как ни тяжел для меня удар твоего развода с В.[11], но гораздо страшнее для меня перспектива нового замужества, в котором я вижу решительно все данные (объективные) для нового и гораздо большего несчастья».
«Некрасоту своей матери»… И в то же время тетя не позволяет племяннице забыть совершенно о родителях и напоминает уведомлять их о важных событиях в своей жизни. Например, 7 января (по ст. ст.) 1908 года, когда Соня решила выйти замуж за Вильгельма Уде, тетя пишет ей: «Если твоя помолвка уже не тайна, то напиши об этом немедленно в Одессу». 23 февраля 1911, после рождения у Сони сына Шарля, тетя спрашивает ее: «Писала ли ты в Одессу о сыне?»
Конечно, оторванность девочки в таком раннем возрасте от родителей не могла не пройти бесследно. 14 августа 1904 года, готовясь к отъезду на учебу в студии профессора Людвига Шмид-Ройтте в Академии художеств в Карлсруэ, она записала в дневнике: «Написала письмо родителям, сообщая о своем отъезде заграницу. Как они мне чужды: ничего общего, ни капли любви не привязывает меня к ним. Ужасно и невероятно — и только доказывает, что в родственной (кроме материнской любви) главное дело в привычке». Эти слова можно было бы отнести на счет юношеского максимализма, но и на закате жизни, в своей автобиографии она писала: «Мой отец был рабочим. В Градижске на Украине он работал на гвоздильной фабрике. От него у меня большая принципиальность, отвращение к алчности и мелочности. Он не выносил, когда жалуются. Это его настраивало против моей матери, которая только и делала, что ныла и стонала над своей долей. Это явно является причиной моей неприязни к ней. Уже с 3-х лет я реагировала как отец. Всю жизнь я сжимала зубы и не жаловалась; я не люблю хнычущих».[12]
В конце жизни она была уже совершенно другого мнения об отце. Вот еще один фрагмент из автобиографии:
«Недавно я получила письмо от украинки, живущей в США, вышедшей замуж за директора одной из художественных галерей. В своем письме она вспоминает о моем отце, с которым она была знакома: «Это человек, который закончил свою тяжелую рабочую жизнь во главе завода, где начинал простым рабочим. До конца своих лет сохранил требовательность и принципиальность, которые были у него в молодости. Он остался чистым и суровым человеком, никогда не опускался до низости и не выносил мерзости». И тут я поняла все, чем обязана своему отцу»[13].
Отношение к матери, однако, не изменилось. Тем не менее, Соня постоянно помогала ей, живущей крайне бедно, отправляя уже в 1920-х и денежные переводы, и посылки.
Наверняка она виделась с родителями во время своей жизни в Петербурге. Нам уже точно известно, что мама приезжала к ней и в Париж — как раз в то время, когда Соня готовилась к свадьбе с Робером Делоне и уже была беременной. В письме из Санкт-Петербурга от 12/25 сентября 1910 года тетя Анна пишет: «Хотелось бы знать, долго ли останется твоя мама в Париже. Сообщила ли ты ей о своем будущем»? Интересно, что Соня повторила судьбу своих родителей — она родила сына всего через два месяца после свадьбы, состоявшейся 15 ноября 1910 года. Правда, родившегося 8 января следующего года Шарля, которого Сонины родители будут упоминать в каждом письме, они увидят уже только на фотографиях.
Переписка с родителями становится интенсивнее после смерти Анны Сергеевны Терк (она умерла 11 августа 1911 года в Швейцарии и была кремирована в Берне). Письма из Одессы приходили Соне даже во время Первой мировой войны — благодаря тому, что они с Робером находились в то время в нейтральных Испании и Португалии. После 1918 года переписка прервалась на семь лет и активно возобновилась в 1925-м.
К сожалению, в нашем распоряжении нет ответных писем Сони родителям, которые должны были храниться в Одессе, но, скорее всего, пропали или были уничтожены.
Итак, письма родителей в Париж, Португалию и Испанию, о которых я хочу рассказать, были отправлены ей из Одессы в период с 1910-го по 1931-й год. И если в первые годы переписка была совершенно обычной, бытовой, то после Октябрьского переворота она приобретает все более трагический характер. Илья Иосифович Штерн умер, мама осталась одна, а Соломон, после возвращения с фронта примкнувший к партии эсеров (хотя, возможно, это произошло и раньше, в 1908-м, на что намекают некоторые фразы из писем тети), почти семнадцать лет, до самой смерти, провел в лагере, тюрьмах и ссылках, вдалеке от родного дома, от матери, от собственных жены и дочери. Оставшаяся без средств к существованию и тяжело болеющая мама все чаще просит Соню о помощи. Когда Соня называла ее «нытиком», то вряд ли могла себе представить реальные условия жизни советских людей. Тем не менее, во второй половине 1920-х она активно помогала маме, за что та не уставала ее благодарить.
Последние письма из Одессы датированы маем 1931 года. Мама, регулярно попадавшая в клинику, где лечила сердце, сама уже не могла писать, и под ее диктовку писал врач (в связи с тем, что она плохо видела, почти половина ее писем были написаны под диктовку и ранее, она лишь делала приписки в конце). Скорее всего, в том же году Хана Товиевна умерла. Хотя, возможно, она прожила еще несколько лет, однако продолжать переписку не могла.
Письма от матери и дяди Марка производят поразительное впечатление. В то время, как Соня участвовала в выставках, открывала модные бутики, моделировала одежду для голливудских звезд, общалась с самыми интересными людьми эпохи, ее мама голодала, а брат, герой войны и кавалер четырех Георгиевских крестов и Георгиевской медали, гнил в лагере, тюрьмах и ссылках, закончив свою жизнь в тюремной больнице. А высланные Соней маме семейные фотографии, пересланные Соломону, скорее всего, были изъяты у него при очередном обыске.
Публикуемые ниже письма — лишь небольшой фрагмент, начало большого исследования, которое еще предстоит совершить.
Письма от отца, Эли (Ильи) Штерна датированы периодом 1911–1917 годов. Все они написаны на бланке «Инженер М. Г. Левин. Завод белой жести и металлических изделий. Завод и контора: Куяльницкая дорога, собств. дом. № 17. Телефон № 30–25». На этом заводе, судя по словам матери, Ханы Товиевны, отец проработал двадцать семь лет (это не совсем вяжется с данными, указанными во время Всероссийской переписи населения). Вполне вероятно, что в первые годы завод располагался по другому адресу.
Привожу ниже несколько писем от Эли Штерна.
«Одесса. 11/24 августа 1911 г.
Дорогая Сонюша! О безвременной кончине Анны Сергеевны[14] мы узнали до получения твоего письма из телеграммы Альберта Фёдоровича к Марку Тимофеевичу.
Скорбим вместе с тобою об тяжелой утрате близкого и дорогого человека, которая особенно чувствительна для тебя».
«Одесса, 30 августа 1911 г.
Дорогая Сонюша! Наконец после долгой возни я получил метрическое свидетельство, копию которого высылаю при сем. Очень прошу тебя беречь подлинник, так как он мне понадобится, когда мне нужно будет ходатайствовать при отбывании Сёмой воинской повинности льготы для него по семейному положению, а без оригинала метрического свидетельства ничего нельзя будет сделать. О получении, пожалуйста, извести.
Дома у нас все благополучно, все здоровы. Сёма понемногу поправляется как здоровьем, так и морально.
Пиши нам о своем и малыша также и мужа здоровье и чаще.
Целуем тебя и Шарля и кланяемся мужу твоему».
«Одесса, 21 июля 1914 г.
Дорогая Сонюша!
Из твоего письма вижу, что ты не получила моего письма, которое я писал тебе 27 или 28 июня, числа эти мною помнятся потому, что сейчас по приезду из Петербурга, я писал тебе. Твои письма я получил своевременно, также твою и Шарля фотографию, которая доставила нам большое удовольствие и за которую мама очень благодарна и жалеет, что обстоятельства так складываются, что вряд ли твои предположения относительно поездки твоей в Россию (сбудутся).
Мы теперь переживаем очень тревожное время, вчера у нас стало известно, что Германия объявила России войну, и также носятся слухи, что Германия перешла французскую границу. Кстати, каково положение Роберта по отношению воинской повинности, по частным сведениям Франция вслед за Россией тотчас объявила мобилизацию.
От Сёмы мы последние 2 недели не получали писем. Где он в настоящее время находится, не знаю. Последние письма от него получили со станции Сеймы Моск. Нижегор. Ж. д. где расположен был их лагерь. <…> Будь здорова, поцелуй от нас Шарля и Роберта. Пожалуйста, пиши чаще.
Твой отец Илия».
(Это письмо было отправлено в Париж, по адресу 3 rue des Grands Augustins, но переправлено в испанский город Фуэнтаррабия, где в это время отдыхали Соня, Робер и Шарль.)
В письме от 4 сентября 1916 года, помимо сведений о Сонином брате, отец пишет о том, что «с мамой тоже в прошлом месяце случилась неприятность» — когда она возвращалась из города на извозчике, лошадь понесла, извозчик был сброшен с козел, мама неудачно соскочила с дрожек и вывихнула правую руку. И далее:
«О себе ничего сообщать не имею, работаю по-прежнему в качестве сотрудника с Mme Левин, (которая, кстати сказать, очень интересуется тобою и всегда просит кланяться тебе), часто приходится выезжать, недавно, как я уже писал, был в Петрограде, виделся с Сашей, тетей Верой и Альбертом Фёдоровичем и также посетил г-на Вейсенберга[15], который мне подробно рассказывал о твоих неприятностях, которые ты пережила. Будучи у него, я просил его исполнить просьбу мамы и выслать Шарлю на подарки 50 руб, которые я ему же вручил. Получила ли ты их уже?
Вот все, что могу сообщить тебе. Что у тебя, как здоровье вас всех? Шарль на карточке уже совсем большой и такой ли он спокойный как и раньше был? Пиши обо всем подробно, а меня уж, пожалуйста, извини, что так долго не писал.
Поцелуем тебя и Шарля и мужу передай сердечный привет».
«Дорогая Сонюша!
Только третьего дня получили твое последнее письмо из Valenço, очень рады были узнать, что ты и твоя семья здоровы и что, работая, вы находите полное удовлетворение в вашей работе. Португальскую газету, где были помещены твой портрет и статья о тебе, не получили, очень жалеем. Надеемся, что ожидаемую от тебя фотографию твоей работы получим, но для большей уверенности в получении постарайся выслать заказным письмом.
<…> О нас ничего нового сообщить не имею. Мама от падения с дрожек оправилась, я работаю по-прежнему на том же заводе
. Сёме отпуск опять продлен до 6 марта текущего года, но о нем в его полку не забывают. Как раз под новый год он получил из полка Георгиевский крест I степен
и, таким образом он теперь полный Георгиевский кавалер всех степеней и в чине подпрапорщика, фотографическую карточку его прилагаю при письме.
<…> Пиши чаще и не жди наших писем, т. к. не знаю уже, почему они часто пропадают. Пусть Шарлик напишет пару слов; если он успевает в рисовании, то в грамоте, наверное, не меньше успевает. Поцелуй его за нас, и скажи ему, что бабушка очень хотела бы повидать его.
Передаю сердечный привет твоему мужу, а тебя целуем, все твои.
6/I/1917 г.»
В октябре 1917-го Семён Ефимович Вейсенберг впервые не смог переслать Соне ежемесячный платеж, и она немедленно известила об этом отца, судя по всему, попросив у него денежной помощи. 3 октября 1917 Илья Иосифович ответил, что не может высылать Соне деньги, так как они сами при дороговизне еле сводят концы с концами и что-то высылают Сёме на фронт, «где он опять находится».
Это письмо от отца стало последним в архиве Жана-Клода Маркаде. Дальнейшую переписку с дочерью продолжала мама. Основной массив писем от нее приходится на 1925–1931 годы, но первые письма от нее датированы 1910–11 годами. Самое первое было поздравлением со вступлением в брак с Робером Делоне:
«Одесса, 17-го ноября 1910 года
Поздравляем и желаем Вам быть счастливыми. Прошу тебя выслать свои фотографические карты, почаще пиши нам и не считайся с тем, что не так скоро мы отвечаем, папа всегда приходит поздно и бывает утомлен, я также занята, поэтому мы не так скоро отвечаем».
11 марта 1911 года мама пишет о том, что «Роза[16] дяди Марка» ходила на почту и выслала ей посылку с печеньем, а для Сёмы — колбасу, и она переживает, не ошиблись ли они адресом. Переписка возобновилась после долгого перерыва:
«Одесса, 5-ое октября 25 г.
Дорогая Соничка! Наконец я после долгого мучительного времени получила от тебя известие. Из Ленинграда я вчера получила от г-жи Барац 18 руб. или 250 франков. Я тебе очень благодарна за это, так как они улучшили на некоторое время мое положение. Вот уже три года после ареста Сёмы, во время обыска твое письмо было забрано, таким образом, я лишилась твоего адреса. Чтобы знать, куда писать, я обратилась к Кате Хмельницкой. Она мне выслала твой адрес, но по этому адресу нельзя было тебя найти, и потому я перестала писать.
<…> Положение мое очень критическое и заставляет меня думать об очень плохом. Меня оставили в положении нищей, забрав у меня все, что у меня было. Я влачу очень жалкое существование, вынося т
о подушку, то стул, словом, последний скарб. Мои хлопоты о принятии меня в Соцстрах ни к чему не приводят, несмотря на то, что папа прослужил 27 лет на одном месте.
Привет от меня твоему мужу и Шарлю, будьте здоровы. Целую вас крепко, твоя мама».
Следующее письмо — пронзительное признание мамы в бедственном положении. Не меньше трогают и слова «насколько я помню тебя»:
«Одесса, 14-ое ноября 25 г.
«Дорогая Соничка! Я получила 11-го ноября твое первое письмо, а 12-го ваши фотографии. Можешь себе представить, как я была счастлива, когда увидела вас всех хотя бы на карточках. Шарль необыкновенно понравился всем его видевшим. По-моему, я у него нахожу с тобой большое сходство. Насколько я помню тебя, его улыбка очень напоминает твою. Я тебе очень благодарна, что ты мне оказала помощь тогда, когда я совсем потеряла всякую надежду, теперь я просто ожила. Эта сумма меня ободрила и мне теперь не приходится простаивать по целым дням на базарах, продавать остатки нашего имущества. Теперь об одном деле. Папа был застрахован в обществе «Урбан» и в прошлом году они открыли здесь отделение под названием «кредитное бюро», где они извещали, что у кого есть полисы и квитанции об уплате, чтобы явиться туда. Я этому обрадовалась и явилась туда с этими бумагами. Мне сказали, что я должна внести сумму в 20 рублей и документы, г
де мне вся эта история обошлась в 30 рублей, нашлись такие, которые мне дали. С тех пор прошел почти год, и я прихожу туда осведомляться. Они отвечают, что должен произойти суд в Париже о взыскании всех сумм, которые были внесены. Если тебе не трудно, то разузнай, будет ли что-нибудь из этого или нас вводят в заблуждение. Что касается Сёмы, то его в течение этого месяца должны были освободить и сослать вольно неизвестно куда. В последнем письме он писал, что сообщит с дороги о месте высылки или же с места. Привет от дяди и тети. И мой привет вам всем, будьте здоровы, целую вас всех крепко».
«Одесса, 17-ое апреля 26 г.
Дорогая Соничка. На днях получила деньги, которые ты выслала, за что я очень тебе благодарна, как Шарле учится хорошо, я мысленно думаю, что он должен быть добрый и хороший сын. <…> Соничка прошу тебя постарайся узнать про страховой полис, есть ли надежда получить что-нибудь, только этой мыслью я живу потому что тебе приходится заботиться о моем материальном положении; мне очень тяжело зная что тебе не так легко деньги достаются, я могу себя назвать инвалидом не могу ходить ноги больные и плохое зрение; а быть тебе и Сёме в тяжесть мне не хотелось. Будьте все здоровы целую вас всех крепко».
«Одесса, 17-ое августа 26 г.
Дорогая Соничка, получила твое письмо и карточки Шарло, на днях получила и деньги, за что я очень благодарна тебе. Все мои знакомые не могут налюбоваться личиком Шарло, а я и выразить мою радость, которую ты мне доставила, описать не в состоянии. Сёма снял копию от твоих карточек, которые я получила зимою; мне он пишет в каждом письме, как ему нравится мордашечка Шарло; дай бог, чтобы он был у тебя счастливый и здоровый, и ты в своей жизни никакого горя не знала, пусть мои страдания, которые я испытывала и испытываю теперь, будет за вас всех. Твои и Сёмы письма, я этим и живу».
«Одесса, 14-ое декабря 26 г.
Дорогая Соничка. Получила твое письмо, очень тебя благодарю, Шарлю большое спасибо за рисунки, присланные мне. Три дня тому, как получила от Сёмы письмо и 15 руб. Дорогие мои дети, не знаю, что бы я делала, если бы вы мне не помогали, что бы было со мной. Сама я слабая и плохо вижу. Всегда молю бога, чтобы вам жилось хорошо и никогда не знали плохой минуты. Я всей жизни переживала много плохого, и пусть хоть вы были здоровы и счастливые. Когда получаю письма от тебя и от Сёмы, я становлюсь такая бодрая. <…> Привет от дяди и тети. Будьте здоровы, вас всех целую. Ты Шарло за меня целуй много раз. Твоя мама».
С конца 1920-х мама начала все чаще болеть. Денег на лечение у нее не было, и попасть в больницу было огромной удачей. Из больницы под ее диктовку Соне писали врачи. Вот одно из таких писем:
«Madam Delaunay! Пишу по поручению Вашей матери, которая уже 2 м (есяца) находится в клинике сердечных болезней пр. Дмитренко[17]. Состояние ее серьезное. К сожалению, в виду того, что заболевание ее неизлечимо, а материальные средства ее таковы, что платить за свое содержание она не может, ей придется в ближайшее время выписаться из клиники. Домашняя ее обстановка, которую я имела возможность наблюдать, весьма неподходящей является для больного человека, но переменить ее не представляется возможным.
Сын ее в настоящее время окончил срок ссылки, но еще не получил бумаг из центра. И ближайшие 3 г(ода) жить в Одессе не сможет (это общее правило для бывш (их) ссыльных, ограничение в правах проживания в неск (ольких) больших городах, в том числе и в Одессе). Он последнее время посылает матери от 20–30 р. в месяц. Сама она, к сожалению, написать не может, но все же просила передать, что чувствует себя лучше. Письмо Ваше она получила 4 января. Писать можно по прежнему адресу. Врач С. Т. 7-I 28 г.»
К счастью, вскоре мама вернулась домой, и переписка продолжилась:
«Одесса, 14-ое февраля 28 г.
Дорогая Соничка. Восьмого февраля получила двадцать руб., которые ты выслала мне, очень благодарна тебе за это. В тот же день я тяжко заболела, был у меня сердечный припадок, такой, что была долго без сознания. Был доктор, товарищ Сёмы, спасал меня, как родной сын. Дядя и тетя все время бывают у меня. Доктор велел лежать все время и не разговаривать. <…> Будьте все здоровы, целую вас всех крепко».
«Одесса, 29 октября 29 г.
Дорогая Сонечка, сегодня я получила от тебя 10 долларов, за которые тебе очень благодарна. Я написала тебе письмо месяц назад, но еще не имею ответа. Если ты перешлешь деньги через банк или через какое-нибудь официальное учреждение, то адресуй Хане Товиевне Штерн, так как в этот раз я получила деньги с трудностями. <…> Дядя и тетя живут в одном доме со мной. От Сёмы я около месяца не имею сведений и уже немного беспокоюсь. Привет мужу и Шарлю, будь здорова».
Далеко не все, что отправляла из Парижа в Одессу Соня Делоне, было доставлено маме. Пошлины, которое установило советское государство, были столь высоки, что мама была не в состоянии их выплатить, и несколько посылок были отправлены обратно.
С конца 1920-х открытки из дома приходили все реже и реже. Писала их мама уже сама, округлым крупным почерком с большим количеством ошибок:
«Одесса, 6-ое мая 1930 г.
Дорогая Соничка! Наконец ты дала о себе знать, за что я тебе очень благодарна. Меня беспокоит, что на фотографии твое лицо худое, кажется мне, что ты была больна. <…> Не имея от тебя так долго письма, я очень волновалась и не знала, у кого узнать причину твоего молчания. Теперь прошу тебя, дорогая Соничка, пиши чаще. О себе ничего не пишу, потому что мне больно тебя огорчить. Чем меньше ты будешь знать, как мне живется, так это будет для тебя здоровее. От дяди и семьи его шлю вам сердечный привет. Будьте все здоровы, целую вас крепко. А дорогому Шарлю целую бессчетно раз. Твоя мама».
Последние письма датированы 1931 годом и тоже написаны другими людьми по просьбе мамы:
«Mme Sonia Delaunay!
Пишу Вам по порученью В (ашей) матери. Писем от Вас она не имела около года и очень беспокоится. Живется ей очень тяжело, т. к. брат Ваш снова заболел и не только не может оказать матери материальную поддержку, но сам в ней нуждается. Мать В (аша) месяц тому назад упала на улице и сломала себе руку, так что сама писать не может. Сердце ее тоже в плохом состоянии, бывают частые припадки, но, к сожалению, попасть в клинику она не может, т. к. там места платные. Она просит Вас если не часто, то хотя бы раз в 2–3 месяца писать ей. От сына она теперь получает письма 1 раз в месяц.
Больше, пожалуй, писать не о чем, т. к., может быть, письмо это Вас и не найдет, за год ведь многое могло измениться, и возможно, что я пишу по старому адресу. Адрес матери В (ашей) тот же. Улица Пастера, 8.
8/II/1931».
«8/V/1931
Mme Делонэ, мать Ваша (пишу по ее поручению) снова лежит в клинике. Удалось устроить ее по удешевленной цене, т. к. болезнь ее представляет интерес для преподавания. Ходить она почти не может из-за одышки и ноги очень опухли. <…> Матери желательно прислать посылку, состоящую из 3 кг сахара, 2 кг макарон, 1 кг манной, 1 кг рису,1 кг топленого масла, 1 кг муки. Если она будет так составлена, то пошлина очень небольшая. Думаю, что на этот раз мать Ваша еще поднимется, особенно принимая во внимание летнее время, но все же с посылкой поторопитесь. Адресовать можно на прежний адрес, т. к. 1-го ию (ля?) клиника закрывается.
С. Т.».
Письмо это оказалось последним из писем от матери в папке, переданной мне Жаном-Клодом Маркаде.
Читая письма мамы, понимаешь, как правы были те, кто любым способом стремился в начале 1920-х уехать из Одессы — либо в столицы, как Катаев с Олешей, либо за границу, как Сандро Фазини. Выжить в тех условиях было крайне непросто.
Просьбы о высылке продуктов тогда не выглядели странно — частный сектор нэпа был практически уничтожен, началась сталинская коллективизация, а с ней — голод. В конце 1929 года были введены хлебные карточки, а в январе 1931 года карточная система на основные продукты питания охватила всю страну.
Видимо, как раз в начале 1931 года дочь дяди Марка, Татьяна, написала Соне душераздирающее письмо:
«Одесса, 1/II
Дорогая Сонечка! Сейчас я в Одессе, у своих — не видела их лет 8. Застала печальную картину — старики, нуж
да, болезни и все прочее. Твоя мама все время лежит в клинике — по ее просьбе пишу тебе, хотя возможно и сама лично написала бы тебе. Уж очень безотрадно и жутко ее положение и одиночество. И никто, ни один человек в таком огромном мире — не вспомнит о ней, не поможет ей. Я читала твое письмо последнее, года полтора тому назад написанное. Ты сама предлагала ей помощь, спрашивала, что ей послать? Почему же ты замолкла? Все ли у тебя благополучно, все ли здоровы? Все же ты — ее единственная дочь, хотя, как мать, она ничего тебе не дала, и не она вырастила и воспитала тебя, но для нее — ты ее дитя.
Сёма все время хворает, живет он на Урале. Послал ей недавно 25 р. Все что только можно, все у нее распродано. И я даже не представляю себе — что будет дальше, если ее сердце долго будет работать. Самое лучшее — это умереть.
Мои папа и мама сами еле влачат свое существование — и то если бы не я и Роза…
Вот тебе вкратце о твоей маме. Посылки продуктовые из-за границы как-то: рис, сахар, мука, масло, какао, здесь оплачиваются очень доступной пошлиной. Или же непосредственно на Торгсин можно посылать доллары и здесь выдают продукты. Если ты можешь это сделать, Сонечка, не откладывай это дело в долгий ящик и откликнись. Больше о помощи не к кому обращаться. Я еще попробую тете Миле написать, хотя знаю, что им скверно живется.
Напиши маме несколько слов. Ведь жить-то ей осталось очень и очень немного. Буду рада, если ты напишешь несколько слов о себе, своем сыне, своей работе, муже. <…> Надеюсь, ты ответишь мне и что-то сделаешь для мамы.
Все сердечно тебе кланяются и твоей семье, желают только хорошего.
Таня».
Несмотря на многочисленные просьбы матери о приезде, после лета 1908 года Соня не бывала в России. Да и до этого, после отъезда в 1904 году в Германию, а затем в Париж бывала летом лишь в Санкт-Петербурге и на даче в Финляндии — о ее приездах в Одессу ничего не известно. И если во втором десятилетии XX века причина этого была очевидной — дальние путешествия с маленьким ребенком были затруднительны, а после начала Первой мировой войны и вовсе невозможны, то в 1920-х приезжать она, скорее всего, просто боялась. Свою роль сыграла и национализация дома в Петербурге, и рассказы уехавших после Октябрьского переворота в Европу родственников. Возможно, поездке препятствовали и чисто формальные причины, возникшие в процессе заключения брака Сони с Вильгельмом Уде (недаром свадьба состоялась не в Берлине, Париже или Санкт-Петербурге, а в Лондоне). 21 апреля 1910 года тетя Анна писала Соне из Ниццы: «О России ты уже брось мечтать, так как вопрос о паспорте теперь для тебя сложнее, чем когда-либо».
Летом 1910-го Соломон, живший тогда во Франции, написал Соне: «Мама хорошо себя чувствует, только… не достает ей тебя, хотя она сама этого не хочет, чтоб я писал тебе (черт возьми!) Пишу от себя. Приезжай, и это будет (думаю) единственное хорошее, что ты сделаешь из того, что я знаю за тобой».
Спустя несколько месяцев встреча мамы с дочерью состоялась.
Скорее всего, она была последней.
[1] Sonia Delaunay exhibition book. Edited by Anne Montfort & Cecile Godefroy. Tate Enterprises Ltd., 2014. С. 18-23.
[2] А. А. Смирнов. Письма к Соне Делонэ. М., Новое литературное обозрение, 2011. С. 41.
[3] Е. Деменок. «Соня Делоне возвращается в Одессу». Альманах «Дерибасовская-Ришельеская», № 44, 2011. С. 206.
[4] «Устав о воинской повинности, Высочайше утвержденный 1 января 1874 года». Реформы Александра II. М., 1998. С. 339.
[5] S. Delaunay. Nous irons vers le soleil. Edition Robert Laffont. Paris, 1978. С. 17.
[6] Там же. С. 11.
[7] Государственный архив Одесской области, фонд № 39, опись № 5, ед. хранения № 38, запись номер 8.
[8] Государственный архив Одесской области, фонд № 39, опись № 5, ед. хранения № 63, запись номер 1120.
[9] S. Delaunay. Nous irons vers le soleil. Edition Robert Laffont. Paris, 1978. С. 219
[10] А. А. Смирнов. Письма к Соне Делонэ. 1904-1928. М., Новое литературное обозрение. С. 32
[11] Вильгельмом Уде, первым мужем Сони.
[12] S. Delaunay. Nous irons vers le soleil. Edition Robert Laffont. Paris, 1978. С. 12.
[13] S. Delaunay. Nous irons vers le soleil. Edition Robert Laffont. Paris, 1978. С. 12.
[14] Анна Сергеевна Терк, в девичестве Зак — тетя Сони, жена Генриха Терка, в их петербургском доме по адресу: Басков переулок, 12, Соня выросла.
[15] Присяжный поверенный Семён Ефимович Вейсенберг, муж Фанни Зак, сестры Анны Сергеевны Терк, занимался вопросами наследства Генриха и Анны Терк. Соня Делоне была основной наследницей.
[16] Дочь Марка Товиевича Терка. У них также были дочери Татьяна и Маргарита.
[17] Скорее всего, речь идет о Леониде Филипповиче Дмитренко (1875–1957), профессоре, заведующем диагностической (позднее пропедевтической) клиникой Одесского медицинского института.
О жизни и творчестве Сони Делоне читайте также: http://artpark.gallery/ru/SoniaDelaunay
Писатель, исследователь русского и украинского авангарда, коллекционер, путешественник. Родился в Одессе в 1969 году, живет в Праге.
Рассказы, очерки и статьи опубликованы в журналах, альманахах и газетах Украины, России, Чехии, США, Германии, Канады, Дании, Греции, Кипра, Израиля.
Автор книг «Ловец слов» (2012), «Новое о Бурлюках» (2013), «Занимательно об увлекательном» (2013), «Казус Бени Крика. Рассказы об Одессе и одесситах» (2015, переиздана в 2018), «Вся Одесса очень велика» (2016), «Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения» (2020), «Свежий ветер с моря. Записки одесского путешественника» (2020).
Соавтор книг «Легенда о черном антикваре и другие рассказы не только для детей» (2014) — вместе и Игорем Потоцким, «Треугольная книга» (2019) — вместе с Игорем Гусевым и Полем Гранеком. Вместе с Евгением Голубовским подготовил три сборника интервью с одесскими художниками «Смутная алчба» (2010–2012).
В 2009 году вместе с ним же основал литературную студию «Зеленая лампа» при Всемирном клубе одесситов.
Лауреат Одесской муниципальной премии имени Паустовского за книгу «Новое о Бурлюках» (2014), премии журнала «Дети Ра» за очерк «Американские адреса Давида Бурлюка» (2016), Международной отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка (2018).
Член Президентского совета Всемирного клуба одесситов.
Установил в Одессе мемориальные доски Юрию Олеше, Кириаку Костанди, Михаилу Врубелю, Давиду Бурлюку, Алексею Кручёных.
