Художник Яаков Вассовер - хранитель памяти еврейского местечка

Алек Д. Эпштейн

О том, что в Холокосте погибли миллионы человек, знают все; о том, что вместе с ними погибла целая культура, задумывались сравнительно немногие. Можно долго говорить о том, как были воссозданы в тех или иных странах более или менее функционирующие еврейские общины со своей инфраструктурой, и еще дольше можно рассказывать о том, как изменило ход еврейской истории создание Государства Израиль. Однако всё это не может затушевать тот факт, что восточноевропейская еврейская культура, остовом которой был язык идиш, исчезла безвозвратно.
Мир еврейских культур – полифоничный и многогранный – навсегда потерял одну из важнейших своих составляющих, тот «цивилизационный континент», из которого возникли общины в США и Аргентине, из которого выросло сионистское движение и Государство Израиль. Все они – дети восточноевропейского еврейского мира, уничтоженного и, потому, безвозвратно отдаляющегося от нас, стираемого из нашей национальной коллективной памяти…
Одним из немногих художников, которому удалось выжить в огне Холокоста и не только сохранить этот мир в себе, но и передать его дальше, зрителем своих полотен, был Яаков Вассовер.

Он родился в городе Лодзь в Польше 31 марта 1926 года и начал рисовать в возрасте шести лет. Уже в детстве его феноменальные творческие способности были отмечены дядей-архитектором и другими взрослыми. В возрасте семи лет начал учебу в гимназии в родном городе.
Учебу в гимназии он, однако, не смог закончить… В возрасте тринадцати лет, в 1939 году, Яаков Вассовер вместе с родителями и братом был переселен в гетто, где они жили и работали на протяжении пяти лет. Яаков создал в гетто сотни рисунков, запечатлевших всевозможные аспекты повседневной жизни, которые, к огромному сожалению, не сохранились. Из гетто Лодзи в сентябре 1944 года вся семья была депортирована в лагерь смерти Освенцим, где погибли его родители и родной брат. 18 января 1945 года, за девять дней до освобождения Освенцима Красной армией, около шестидесяти тысяч заключенных были отправлены «маршем смерти» пешком в г. Лослау (ныне – Водзислав- Слёнски), находившийся на расстоянии 56 километров; для многих из ослабленных узников, страдавших от голода и холода, этот путь был непосильным – таковых эсэсовцы расстреливали на всем протяжении пути (в этот день погибли пятнадцать тысяч человек). Выжившие, одним из которых был Яаков Вассовер, были вывезены в лагеря на территории Германии и Австрии; так Вассовер оказался в г. Брауншвейг в Нижней Саксонии, которую вскоре заняли британские войска.
После освобождения Яаков Вассовер эвакуирован в Швецию, где прожил три года, заметно поправив свое здоровье. Сразу после создания в 1948 году Государства Израиль Яаков Вассовер принял решение связать с ним свою судьбу, но трагизм ситуации состоял в том, что первыми «центрами абсорбции» тогдашних новых репатриантов были фронты Войны за независимость. Вассоверу удалось выжить и на этом фронте… После демобилизации он учился и работал, став одним из троих основателей фирмы, занимавшейся строительно-отделочными работами. На протяжении нескольких десятилетий жил в Тель-Авиве, продолжая художественное творчество, наряду с ведением бизнеса.

Яаков Вассовер работал в разных стилях – от бытописательского реализма, в значительной степени сформировавшегося под влиянием творческого наследия Мауриция Готтлиба (над реставрацией большого полотна которого 1878 г. «Молящиеся евреи в синагоге в Судный день», хранящегося в Тель- Авивском музее искусств, он работал во второй половине 1960-х годов), до экспрессионизма и кубизма.

Яаков Вассовер был одним из последних представителей восточноевропейской еврейской культуры, ностальгически воспевавших в своих произведениях жизнь штетла. В одном из последних интервью Я. Вассовер говорил:

«Трудно сказать, есть ли у идишского искусства будущее, потому что наследников этой культуры, которая была уничтожена нацистами, очень мало, и почти все их картины – это истории, которые они стремятся поведать зрителю. Но я пишу иначе. Я пишу так, как писали когда-то в моей Польше – я воссоздаю мир, который остался внутри меня, который живет в моей памяти. … Сам я живу сегодня, но моя душа осталась в прошлом, в том времени, когда в Лодзь была домом для десятков тысяч евреев. … В огне Холокоста погибло все, почти каждую ночь меня преследуют кошмары, настолько чудовищные, что их невозможно передать никакими словами. Утром я встаю и вспоминаю свой сон – все, что мне привиделось: и счастливые дни, и времена скорби, и гибель всего нашего мира… И вот тогда мне надо идти и рисовать, оживлять свои воспоминания. … Еврейские лица, и те места, среди которых я вырос: синагоги, улицы, магазины, школы… Они и теперь все время являются мне».

На картине Якова Вассовера «Еврей из штетла» изображен одинокий седобородый старик в длинном сюртуке и шапке, несущий на своих плечах свой деревянный дом, и уже сгорбившийся под своей тяжелой ношей. Он остановился под раскидистым деревом с пушистыми ветвями, чтобы перевести дух, и лишь белая курочка на пеньке с надеждой смотрит на него. Старик становится олицетворением вечно гонимого, преследуемого и скитающегося еврейского народа, который нигде не может обрести надежный кров, нигде не может найти защиты и пристанища. Как срубленное дерево, от которого остался лишь пенек, где сидит курочка, он лишен прочной земли под ногами. У него нет настоящего дома, его кров и очаг – там, куда завела его сейчас нелегкая судьба, и потому вся жизнь старика, всего его прошлое, все его воспоминания, вся его родина, все, что ему дорого, важно, все, что он бережет и хранит – покоится на его плечах. Но, какой бы тяжелой ни была эта ноша, именно она дает ему сил, в ней – вся его судьба, все его надежды и чаяния. И поэтому старик всегда несет ее, из последних сил оберегая и защищая от стужи и мрака.
Вокруг завывает метель, сугробы и снежные заносы встают на пути, и никого нет рядом – но он бредет сквозь непогоду и ветер, сквозь мороз и стужу, бережно храня свою память, свое наследие, весь тот мир, что стал его подлинным домом и пристанищем – и что теперь покоится на его ветхих, но таких еще сильных и крепких плечах. И даже если старик остался один, и даже если его обветшавшие одеяния почти не спасают от холода, даже если снег летит в лицо, даже если почти не слушаются ноги – он идет вперед, останавливаясь лишь затем, чтобы передохнуть и вновь продолжать путь.

Его образ, как воспоминание из былых лет, растворяется в снежных мазках бело-розового и серо-голубых красок, но он продолжает жить и двигаться – он бережет прошлое, и идет навстречу будущему. И белоснежная курица, будто вместе с ним ушедшая с привычного и давно родного двора, тронувшаяся вместе с ним в путь, становится его молчаливым спутником, ободряя его и помогая ему идти вперед – туда, где он сможет остановиться и хотя бы на время обрести мир и спокойствие. Не себя ли уподоблял этому путнику пожилой художник?..
На картине Яакова Вассовера «Часовщик» зритель видит лавочку одного из тех мастеров, которых так часто можно было встретить среди евреев, живущих в городах его родной Польши. Повсюду – на стенах, на шкафах и полках, на полу – висят и стоят часы – то простые и незатейливые, то изысканные и причудливые, наполняющие тишину комнаты своим ритмичным усыпляющим стуком. Убранство дома часовых дел мастера демонстрирует, как серьезно относится он к своему труду: его мастерская убрана с достоинством, стены оклеены сине-лиловыми обоями, цвет которых перекликается с синевой ясного неба, и украшены деревянными панелями, на окнах – яркие красные шторы. За массивным рабочим столом сидит сам мастер, погруженный в работу.
Перед столом зритель видит целую очередь клиентов, которые терпеливо ждут приема – один, в шляпе и с длинной бородой, в очках, читает свежую газету, другой, в элегантном фиолетовом костюме, наблюдает за часовщиком, а третий, пожилой человек с сединой в волосах, в служебной фуражке, держит в руках оправу часов, пока мастер изучает и разбирает циферблат. Еще одно лицо, едва обозначенное тенью на стекле, незаметно заглядывает внутрь с улицы, проверяя, открыта ли мастерская и много ли в ней людей. Это – одно из многих полотен Яакова Вассовера, запечатлевших повседневные картины и образы восточноевропейского еврейского мира.

Эта работа – будто отражение одного из мимолетных детских впечатлений будущего художника, который бывал со старшими в часовой мастерской. Но теперь доносящийся со всех сторон мерный стук часовых механизмов, звон шестеренок и цепочек приобретает иное, более глубокое и вместе с тем пронзительное звучание. Их выверенный бой становится ритмом, мелодией повседневной жизни, которую юный художник когда-то наблюдал в родной Лодзи. Это незаметная музыка навеки утраченного мира, где мастера и ремесленники трудились в лавочках и магазинах, где дни текли неспешно и спокойно, отмеряемые мирным боем часов, которые, казалось, никогда не прекратят свой ход, как не прекратится и мирная жизнь тысяч людей, рядом с которыми вырос будущий живописец, и чьи судьбы уничтожила война.
На полотне «Скрипач на крыше» перед зрителем предстает немолодой музыкант с седой бородой, в скромном сюртуке и черной шапке, стоящий на скате высокой шиферной крыши, поднимающейся над каменными домами зеленого города, напоминая о знаменитом образе Марка Шагала. Он встает в полный рост над деревьями и домами и погружается в музыку, легко проводя смычком по тонким струнам. А у его ног стоит, удивленно разглядывая его, чудом забравшийся на крышу белый козлик, ставший одним из символом мира традиционного еврейского штетла.

Создается впечатление, что это еще один образ из далекого детства художника, образ той жизни, которую навсегда уничтожил Холокост. Бедно одетый скрипач, с грустью вглядывающийся в лицо зрителя, и в то же время погруженный в себя и в свое искусство, становится собирательным портретом тех, кто населял еврейские районы польских городов, кварталы родной художнику Лодзи – тех, чьи судьбы разрушила и растоптала война. Его усталое и печальное лицо – будто одно из тех лиц, которые приходят из глубин памяти, и которые порой уже не узнать – и уже точно не вернуть. Но его образ, по- прежнему живой, почти осязаемый, проступает сквозь широкие, щедрые, сочные и яркие мазки, почти объемные, трехмерные – кажется, скрипач словно прорывается сквозь ровную и плоскую поверхность полотна навстречу зрителя, стремясь как можно дальше остаться в его воображении таким, каким он предстает на картине – живым, вдохновенным, одухотворенным. Он еще жив, он еще здесь, с художником и зрителем… Музыкант по-прежнему стоит на покатой крыше, окруженный зеленью деревьев, осененный сине-голубым, волнующимся, полным ветра и воздуха небом, и освещенный тусклой луной, играющей серебристыми отблесками на его бороде. И кажется, что сама его музыка, почти слышимая зрителем, поднимает его, возносит над городом, будто дуновение фантастического ветра, поднимает его тонкую фигурку над городом и тем самым спасает его, выносит из нашего мира и вот-вот унесет прочь от земных невзгод и тревог, вознося до самого неба, давая ему бессмертие – и память о его мире, пронесенная сквозь страх, сквозь разрушение, сквозь кошмарный страх и муки, остается жить в сердце художника, который заботливо доносит ее до зрителя.
На картине Яакова Вассовера «Белеет парус одинокий» на волнах среди прибрежных скал, лишенных всякой живой зелени, качается сбившийся с пути парусник, занесенный непогодой в дикую бухту, а за ним на многие мили открывается бесконечное море, холодное, серое и бесприютное. Это еще один образ вечного скитания и гонения, на этот раз – иносказательный, аллегорический: посреди буро-лиловых каменных глыб, отливающих серо-бежевым в тусклом свете сумрачного дня, стальные, жестокие волны раскачивают хрупкий парусник, его треплет ненастный ветер, и, кажется, его вот-вот унесет течением в открытое море, где он будет обречен на гибель. Он оказался во власти стихии, которая унесла его от знакомых берегов, забросив в воды безлюдного залива, где ему неоткуда ждать помощи.

Он в полном одиночестве во власти безжалостного и непредсказуемого рока, загнанный и изнуренный тяжелым плаванием. Чем дальше, тем выше становятся волны, их могучие гребни вдали искажают линию горизонта, которая теряется в синеватых всплесках грязной пены. В такой шторм даже большие корабли не рискуют выходить в плавание – вплоть до самого горизонта не видно ни одного силуэта, и лишь маленькая шлюпка испуганно подскакивает на волнах рядом с парусником, гонимая течением. А со скал вдали взмывает в небо стая белых чаек, спасающихся от ледяных брызг соленой воды... Но этот белый парус, тонкий, развевающийся на ветру, но все же непотопляемый, не сорванный стихией с тонкой мачты, все же развевается на ветру, он все же явственно проступает сквозь полумрак, несмотря на ненастье, и подобен слабому, но неугасимому пламени белой свечи – огоньком цвета надежды на фоне серого моря. И, кажется, он все же вот-вот выплывет из этой безжизненной бухты и найдет свой путь, обойдя опасные течения и коварные волны океана. Маленький, но несгибаемый, непокоренный, белый парусник становится символом несгибаемой надежды, искрой веры в спасение, за которую цепляется взор зрителя, он становится символом избавления и веры в то, что шторм закончится, и парусник обязательно выживет и дождется нового дня, когда солнце озарит мирную синеву чистого неба и спокойного моря. Произведения Яакова Вассовера экспонировались на выставках в Израиле, США и в других странах; в Италии была снята документальная телевизионная передача о его судьбе и творчестве.

20 марта 1954 года художник женился; в этом браке родились сын Мордехай (Моти) и дочь Эстер. Этот брак продлился пятьдесят пять лет, до самой кончины Яакова Вассовера, ушедшего из жизни в Тель-Авиве 17 марта 2009 года. Вдова художника, Варда, в свои 87 лет не только бережно хранит его наследие, но и сама продолжает его путь, создавая художественные произведения – воздушные городские пейзажи и лиричные натюрморты. Однако дом на тель-авивской улице, носящей имя многолетнего мэра Нью-Йорка Фьорелло Ла Гуардия (1882–1947), где жили Яаков и Варда, и где выросли их дети, согласно утвержденной городской программе реновации подлежит сносу; мастерская художника, где и поныне хранятся многие его работы, обречена погибнуть. Очень важно, чтобы работы Яакова Вассовера сохранились – и были доступны зрителям: идут годы, и живых свидетелей еврейской Польши времени, предшествовавшего Холокосту, почти не остается, а потому ценность картин его как практически документальных свидетельств навсегда ушедшей эпохи национальной истории особенно велика.

Глава из альбома-монографии "Экспрессионизм трагедии и возрождения. Художники восточноевропейской еврейской диаспоры после Холокоста", изданной Еврейским обществом поощрения художеств в 2019 г.