Леон Зак

Ирина Зак

Маленький сутулый человечек переходит улицу, направляясь в свое ателье, - это мой отец, Лев Васильевич Зак. Таким он остался в моей памяти. О его детстве и юности я могу рассказать только то, что слышала от других. Сам он об этом времени вспоминал мало, разве что некоторые забавные эпизоды: будучи человеком сегодняшнего дня, он не любил ворошить прошлое.

Отец отличался уравновешенным характером, веселым нравом, богатым воображением, пытливым умом и возвышенным духом. Плохое настроение у него бывало только в двух случаях - когда он не находил выхода из очередного денежного кризиса или когда у него возникали сомнения в достоинствах картины, которую он писал. Его мать Розалия Моисеевна Россианская в своем первом браке - с доктором Франком - родила троих детей: Софью, Семена (ставшего философом) и Михаила. Оставшись вдовой, она вышла замуж за фармацевта Василия Ивановича Зака, который десять лет пребыл в Сибири. У них родился только один сын Лева - мой отец.
Он был очень привязан к старшим детям, особенно к Семену, который оказал на него большое влияние. Веселый и увлекающийся, Лев всегда был заводилой в среде сверстников. В подмосковной деревне, где проходили его летние каникулы, он организовывал небольшие спектакли и шарады. Эта праздничная и радостная атмосфера его жизни в России до 1914 года хорошо описана Б.Н.Лосским*. Отец начал рисовать очень рано и решил стать художником уже в десятилетнем возрасте. Впервые он выставил свои работы в 1907 году в Салоне московских художников. Тогда же он начал мечтать о поездке в Париж - там он хотел учиться живописи. Как многие русские художники того времени, он был также поэтом и колебался в выборе одного из этих способов самовыражения. Он вращался в авангардистских кругах и был близок к футуристам, следовавшим Маринетти.

"...В то время, - писал отец, - я, студент филологического факультета, был в равной степени и художником и поэтом. Вместе с Шершеневичем мы издавали небольшой журнал, называвшийся 'Мезонин поэзии', который просуществовал только шесть месяцев. Там я публиковал стихи под именем Хрисанфа и прозу под псевдонимом Росеианский, так же были подписаны и четыре литературных манифеста. Обложки были тоже плодом моего труда. 'Мезонин поэзии' был скорее футуристическим, хотя выглядел как журнал символистов. Финансировать издание помогали Брюсов и Северянин".

Роман Якобсон, его товарищ по гимназии, вспоминал:
"...Мы все лихорадочно спешили основывать и издавать журналы. От Льва Зака я получил первый и, может быть, единственный экземпляр его периодического издания, который незадолго до этого был напечатан им и его друзьями. Эта небольшая тетрадь помнится мне лишь своими иллюстрациями к "Невскому проспекту" Гоголя, иллюстрациями необычными, порожденными причудливой фантазией Льва Зака. Когда позднее, в 1913 году, в канун войны, на фоне общей творческой активности появились номера 'Мезонина поэзии', вдохновленные футуризмом, поэмы Леона Зака, подписанные 'Хрисанф', были тотчас же замечены. Что же касается его резких и вызывающих эссе в прозе, то они оставили некоторый след в поэзии Пастернака и Маяковского".

В конце концов Леон Зак решает посвятить себя живописи, продолжая писать, но не публикуясь, чтобы исключить разговоры о том, что он художник, пишущий плохие стихи, или поэт, пишущий плохие картины. Мои собственные воспоминания об отце начинаются только с периода нашего пребывания во Флоренции (1921 год - М.П.). Четкий образ отца создался у меня значительно позже, когда мы переехали в Париж (1924 год - М.П.). Мне было, наверное, лет десять, когда по воскресеньям он водил меня в Лувр. Я иногда позировала отцу; должна признаться, это казалось очень скучным. Чтобы занять моего брата, который часто болел, отец сооружал из картона и шпагата "комнатные" фуникулеры и телефоны. Он умел "играть" на ложках, подвешенных на веревочках, объясняя нам, что мы слышим колокольный звон московских церквей. Вместе с нами он делал игрушки для рождественской елки, которую, по семейной традиции, устраивали каждый год без всякой связи с религиозными праздниками. Мне вспоминается маленький персонаж женского пола - "луковая дама", бюст которой он делал из луковицы. По прошествии какого-то времени луковица, согретая горящими свечами, прорастала, и из бюста дамы высовывались красивые зеленые стрелки...
Мы жили в очень тяжелых материальных условиях, и у родителей не было возможности покупать нам игрушки. В качестве компенсации отец писал для нас небольшие юмористические стихи. Должна признаться, что альбомы с этими стихами, которые отец же иллюстрировал, были для меня гораздо менее интересны, чем настоящие игрушки...
В 1926-1928 годах, если я не ошибаюсь, отец был президентом Общества русских художников в Париже, которое ежегодно устраивало костюмированные балы в Зале Бюлье. В тот год, когда бал был назван "жюльверновским", отец просил нас с братом сделать рисунки. Потом их увеличили и украсили ими зал. Наши декорации, как оказалось, имели большой успех. Что касается отца, то он, чтобы дополнить свой костюм денди, нарисовал себе тушью монокль вокруг глаза. Отец не был завсегдатаем Монпарнаса, но появлялся там нередко - один или с моей матерью; иногда они брали меня с собой. Он там встречался со многими художниками парижской школы. Большинство из них были русскими евреями. В их числе Мишонц, Шаршун, Пуни, Любич, Боберман, Пикельный, Фальк, Морис Блонд; Рыбак, который жил в нашем доме. К нам часто заходил Шейхель - очень талантливый художник, но с большими странностями. Во время войны он был депортирован и уже не вернулся. Принимали мы у себя и Мане-Каца. Но самым близким другом, оставшимся таковым до конца, стал очень чуткий и эрудированный художник Филипп Гозиасон, прекрасный собеседник, блестящая речь которого была полна парадоксов, настоящий фейерверк!
Начиная с нашего приезда в Париж живопись отца, в которой раньше чувствовалось влияние Италии, все более и более "офранцуживается". Он пишет городские пейзажи, улицы с подчеркнутой перспективой, цирковые сцены, людей в открытых кафе. С высоты своих восьми лет я пускалась в критику, требуя от художника больше деталей: "Надо, чтобы видны были жемчужины в колье дамы, что сидит за столом!" Постепенная эволюция Леона Зака привела его к 1933 году в группу художников-неогуманисгов, вдохновителем которой был критик Вольдемар Жорж.

Вот что тогда писал журналист Поль Фиренс:
"Речь шла не о том, чтобы обозначить или описать фигуру человека, позу, лиир или пейзаж, а о том, чтобы зафиксировать определенное чувство, эмоцию. Рука только регистрировала то, что порождено разумом, ощущением, страстью. Это перевод внутреннего мира во внешний образ. Его труд - это спонтанная экстериозаця".

В постоянных поисках более совершенного живописного выражения Леон Зак шел по пути все большего упрощения силуэтов и воображаемых портретов своих персонажей. Он сводил свою палитру к некоей симфонии серого с редкими вспышками света. От занимательного рассказа оставлял только суть, квинтэссенцию, двигаясь в направлении все более аскетического экспрессионизма.

"...Леон Зак понимает истинную природу тайны, которая не есть абсурд, противоречащий здравому смыслу, но нечто неуловимое и недоступное человеческому разуму. И это значит, что художник постиг природу человека в ее универсальной сущности. Он вызывает в зрителе идею, ощущение пространства и очень реальное чувство движения к бесконечности. Сдержанность колорита, сознательно ограниченного черным и белым, охрой, умброй, изумрудной зеленью и ультрамарином, где вспышки резкого света приглушаются, создает удивительный полумрак с таинственно вспыхивающими зарницами".

Странная вещь - некоторые из его картин 1938-39 гг. с группами людей в мрачном сером цвете как бы предсказывают мир концентрационных лагерей, сам отец, к своему удивлению, осознал это значительно позже. И вот 1939 год. Война. Бегство. Сначала в Аркашон, где, чтобы как-то существовать, мы раскрашивали платки по эскизам отца, и он каждую неделю ездил их продавать в Бордо. Позднее мы оказались в Вильфранш-сюр-Мер, около Ниццы, где мы встретились с укрывавшимся там Филиппом Гозиасоном и его женой. Потом пришлось жить под фальшивыми документами, и просто чудо, что нас не арестовали в Гренобле: множество раз нас чуть не настигла эта участь, как, например, в день, когда немцы пришли за семьей Сегалов, а мы жили в том же доме под фамилией Сеги. В 1943 году мы были в горах Изера, где мой брат принимал участие в Сопротивлении.
В 1940 году мы, как и многие другие, потеряли французское гражданство, с такой радостью полученное нами в 1938 году (по окончании войны нам его вернули). После публикации расистских законов Виши на удостоверениях личности моих родителей были поставлены штампы "Juif* , и они поняли, что переход в христианство не защитит их от преследования нацистов, что они разделят участь всех евреев. Они оказались свободны в своем решении принять крещение, никого и ничего не предавая. Они всегда горячо желали сближения между евреями и христианами, рассматривая христианство как конечную форму иудаизма и считая, что став христианами, они стали еще более евреями:

"Я крестился в 1941 году. Переходя в христианство, я понимал,что не отрекаюсь от своих корней... Я никогда ни от чего не отрекался. Мне кажется, что я в своем еврействе стал как оы более совершенным".

Всю жизнь моих родителей соединяла не только глубокая любовь, но и истинная интеллектуальная общность, общность вкусов и интересов. Так что ничего удивительного не было в том, что мать, многие годы посвятившая духовным поискам, крестилась вместе с отцом. В годы войны у отца чаще всего не было возможности писать маслом, но он сделал много рисунков тушью и гуашью. Только по возвращении в Париж в 1945 году он смог вернуться к живописи. Материальные трудности предвоенных лет очень повлияли на мое детство и юность. Это не была нищета, но все же настоящая бедность. Когда положение усложнялось, отец становился мрачным и ходил взад и вперед по комнате, сложив руки за спиной. Только после 1955 года, когда отца узнали коллекционеры и продавцы картин, наше положение улучшилось.
В результате медленной эволюции отец пришел к абстракционизму, которому он с тех пор остался верен навсегда, если не считать редких портретных работ, как, например, великолепный портрет моей матери, датированный 1972 г. В нем больше подтекста, чем сказанного прямо.

В аннотации к своей выставке в Брюсселе в 1948 году отец писал:
Я думаю, что художнику нужно лишь расписывать полотна, он не должен ни говорить, ни писать объяснения к своим произведениям, ни добавлять к ним что-либо. Изменю ли я своей профессии, если нарушу этот обет молчания и напишу несколько слов вместо предисловия к выставке моих последних полотен у Луи Манто? Думаю, что ответ должен быть отрицательным - ведь я не намерен объяснять мои картины; я хотел бы представить себя в чисто человеческом плане. Я верю, что Вы, мои брюссельские друзья, которым известна моя эволюция, имеете право узнать и причины, приведшие меня к так называемой нефигуративной живописи. Каким образом художник, в течение многих лет известный как неогуманист, который особенно интересовался образом человека и его лицом, пришел к концепции, кажущейся диаметрально противоположной? Плод ли это душевного беспокойства или отсутствие прочной привязанности к человеческим ценностям и к своему прошлому художественному кредо? Или, что еще серьезнее, не следствие ли это сознательного или подсознательного желания идти за сегодняшней модой? Вот на эти вопросы я хотел бы ответить. Я никогда не был художником-реалистом. Формы - человека или другие существующие в природе формы - всегда являлись для меня лишь знаками внутреннего мира или, проще, поводами для создания на полотне более или менее поэтической атмосферы, той атмосферы, которая соответствовала моему глубинному 'я'. И в этом творчестве, которое сохраняло связи с внешним миром, я шел к способу выражения, все более и более лаконичному, когда визуальный объект служил лишь толчком, вызывающим на полотне бурю ритмов и красок. Несколько из представленных здесь полотен являются свидетельством того, что у меня до определенного момента сохранялась привязанность к натуре. Наконец однажды я осознал, что остающиеся в моих картинах последние следы внешнего мира стали не нужны и вместо того, чтобы обозначать, они мешают этому обозначению. И с этого момента я понял, что искусство обладает своими собственными средствами для того, чтобы вызвать и обозначить то, что лежит глубоко, и что у художника нет необходимости для выражения чистого чувства запечатлевать видимый мир с его формами и знаками. Таким образом, нефигуративное искусство, существовавшее и до меня, родилось для меня и во мне как созревший плод из всего моего прежнего опыта художника. Несмотря на явную перемену, я остался верен инстинкту, который вел меня, с одной стороны, к отказу от всех второстепенных элементов, чуждых художественному письму как таковому, с другой стороны, направлял к выражению внутреннего мира. То, что я раньше пытался передать чертами человеческого лица, теперь заменилось поисками линий, красок, ритмов мазков. Картина перестала быть зеркальным изображением лица, она сама стремится стать лицом. Лицо человека (по крайней мере в моем представлении) есть экспрессия тайны и жизни, которая внутри человека и над ним.

Начиная с 1925 года моя мать не получала известий от своего брата Исайи Браудо, органиста и профессора Консерватории, жившего в Ленинграде. И когда появилась возможность возобновить с ним связь, родители отправились в свою первую поездку, за которой последовали и другие:

..."Мы с женой посетили Россию летом 1960 года. Это было очень волнующее событие - ведь, несмотря на изменения, мы вновь увидели Россию нашей молодости... Хотя, если говорить честно, сегодня я ощущаю себя больше французом, чем русским".

Во время этих поездок они восстановили контакт не только с родными, но и с давними знакомыми. Потом отец с увлечением рассказывал своим французским друзьям целый ворох анекдотов из советской жизни, имевших большой успех. Начиная с 60-х годов выставки следуют одна за другой, как во Франции, так и за рубежом: Англия, Швейцария, Германия, Дания, Италия, Люксембург. Самой прекрасной из состоявшихся при жизни отца была ретроспективная выставка в Музее современного искусства города Парижа в декабре 1976 - январе 1977 года.

Поэт Пьер Эммануэль писал тогда:
"Леон Зак полон света, со светом соотносится его сознание. Все его искусство идентифиицруется со светом и смирением. Вот уже тридцать лет мы сопровождаем Зака в его меняющемся творческом пути, пути эволюции духа и красок, нежной и прозрачной вьюраири которых предшествовали синие тона Сезанна, их он превращает в реальность. Для тех, кто способен воспринимать Леона Зака, его произведения меняют видение вещей. Они очищают и обновляют взгляд. Они прибавляют свет даже к свету, который их породил".

Я не знаю, с какого времени у отца появилось желание расписывать церкви. Может быть, после знакомства с фресками великих итальянских художников. Во всяком случае уже в 30-е годы он сделал несколько проектов росписи, которые не были осуществлены. И только значительно позже, после войны, в 1950 году у него появилась возможность их реализовать. Вначале это был "Крестный путь" для церкви в Карсаке, затем, в 1955 году, витражи для часовни Нотр-Дам-деПовр в Исси-ле-Мулино около Парижа. Они были очень благосклонно приняты.

"...Это одна из радостей моей жизни - знать, что в часовнях и церквах этой страны останется что-то мое".

Каждый год родители, особенно мать, с нетерпением ждали, когда можно будет уехать в деревню (обычно это было в июле), где им хотелось пробыть как можно больше. Мы были на привилегированном положении - наши каникулы длились три месяца! Отец, никогда не прекращавший работать, в каждую такую поездку брал огромный багаж. И действительно, ему нужны были полотна, рамы, краски, мольберт и т.п. Однажды набралось около 200 кг! В довоенные годы мы несколько раз проводили каникулы в бельгийских Арденах, где отец получил заказы настенной росписи и портретов. Эта работа не очень была ему по душе, но семыо-то нужно было кормить! Потом пришла очередь юга Франции, Кадакеса (Испания), Швейцарии и снова Франции, на этот раз близ Парижа. Мой брат с семьей иногда присоединялся к нам. Отец очень любил прогулки: красивый пейзаж его радовал. Обычно мы выходили в предвечерние часы, когда он заканчивал свою работу и спадала жара. Это были удивительные, счастливые минуты. Иногда за нами увязывались собака и кошка, которых мы "усыновляли" - настоящая процессия.
Во время таких каникул у отца не было своего ателье, и ему приходилось работать в гараже, конюшне, амбаре: он почти ко всему приспосабливался. Впрочем, обладателем настоящего ателье отец стал лишь в 1972 году, да и тогда оно было очень мало. Я отесывала свою скульптуру на первом этаже, он писал картины на втором. Нас связывала внутренняя лестница, и частенько я поднималась к отцу, чтобы посмотреть его только что законченную работу, а он спускался ко мне, чтобы увидеть, что делала я, и дать совет-другой; иногда он был очень требовательным критиком, но каким счастьем было наше взаимопонимание!
Мои родители прожили вместе около шестидесяти лет, это был очень прочный брак. После смерти моей матери в 1976 году отец так и не смог преодолеть горе. В память о маме он поехал в Иерусалим - она всегда мечтала о такой поездке. Отец стал молчалив, исчезла его веселость. Но он продолжал писать маслом и рисовать почти до последнего дня своей жизни. К концу жизни отец приобрел известность, особенно после ретроспективы в Музее современного искусства Парижа в 1976 году.
Умер отец в 1980 году. После его смерти было еще несколько выставок, наилучшая из которых - в Зале Корде258 лье в 1992 году, организованная парижской мэрией. Появились работы, посвященные его творчеству, в их числе - систематический каталог произведений живописи. Рукописи стихов отца мы с братом передали на хранение в Библиотеку филологического факультета Иерусалимского университета (отделение славянских исследований). Мы надеемся, что ретроспективные экспозиции работ отца можно будет организовать в других странах, особенно в России и Израиле.

Примечания
1. Monique Hervouet-Zeiber, l'Idée picturale dans la poésie futuriste russe, thèse dactylographiée. Departement d’études russes et slaves, Mc Gill University, Toronto, Ontario, Canada, 1980.
2. Préface de Roman Jakobson a Leon Zack, Des Perles aux aigles, Éditions Saint-German-des-Prés, Paris, 1975.
3. Paul Fierens, Beaux-Arts, Paris, 8 décembre, 1933.
4. Pierre Momand. Léon Zack, le maître des visages énigmatiques, le Courrier graphique, N6, Paris, 1937.
5. Témoignage chrétien, 1 décembre, 1961.
6. Léon Zack, préface au catalogue. Galerie Manteau, Bruxelles, 1948.
7. Témoignage chrétien, 1 décembre, 1961.
8. Pierre Emmanuel, préfacé au catalogue. Galerie Noella Gest, SaintRémy-de-Provence, 1975.
9. Témoignage chrétien, 1 décembre, 1961.

Библиография
1. P.Courthion: Léon Zack, Le Musée de Poche, Geoiges Fall, Paris, 1961.
2. P.Courthion, B. Dorival, J.Grenier: Léon Zack, Le Musée de Poche, nouvelle édition, revue et modifiée. Paris, 1976.
3. C.Perrin, Penser l'art de Léon Zack, L’Age d’Homme, Lausanne, 1984.
4. J.-M. Dunoyer, Léon Zack, Editions de la Différence*Paris, 1989.
5. J.-M. Maulpoix, Léon Zack ou l’instinct de ciel, Editions de la Différence, Paris, 1990.
6. A.Pizerra, Léon Zack, collection L’Autre Musée, Editions de la Différence, Paris, 1991.
7. P.Cabanne, Leon Zack, Catalogue Raisonné, Les Editions de l'Amateur, Paris, 1993.

Евреи в культуре Русского Зарубежья. Сборник статей, публикаций, мемуаров и эссе / Сост. и изд. М. Пархомовский. Т. 4. Иерусалим, 1995. С. 247–261. Перевод с французского Михаила Пархомовского * (Бейт-Шемеш, Израиль)