Дигитальный транс Семена Файбисовича

 

«Семен Натанович Файбисович родился 10 февраля 1949 г. в Москве. В 1959‒1964 гг. учился в Краснопресненской художественной школе, в 1966-1972 гг. в Московском архитектурном институте. С 1972 по 1988 гг. работал архитектором. В 1976 г. начал выставлять графику, а затем живопись в подвалах на Малой Грузинской, где осенью 1985 г. она была замечена нью-йоркскими дилерами. С 1987 г. картины начали широко выставляться в США, затем в Западной Европе и СССР (России). В 1995 г. сменил занятия живописью на литературные, выставлял фотографии, видео и инсталляции, но через 12 лет вернулся к ним. За это время его полотна стали считаться классикой и значительно выросли в цене. Работы Файбисовича находятся в собраниях Третьяковской галереи (Москва, Россия), Московского музея современного искусства (Москва, Россия), Мультимедиа Арт Музея (Москва, Россия), Birmingham Museumand Art Gallery (Бирмингем, Великобритания), Ludwig Múzeum – Kortárs Művészeti Múzeum (Будапешт, Венгрия), Zimmerli Art Museumat Rutgers University (Нью-Брансуик, США), Muzeum Sztukiin Łódź (Лодзь, Польша), Kunsthallein Emden (Эмден, Германия), а также в частных коллекциях в Великобритании, Венгрии, Германии, Польши, России, США и других стран».

На сайте «Риджины» Семен назван «звездным» художником и «классиком современного искусства». Скажем сразу – чувство юмора вкупе с самокритикой и здравомыслием позволяет ему легко справляться с определением «звездности»и столь же легко отбиваться от вопросов двух дам – таки да – к классику.

Когда на международном аукционе «Филипс» — первом, где появились его работы, цена на одну из них в процессе торговли подскочила с 60.000 долларов до 600.000, в зале раздались аплодисменты. Семен Файбисович стал одним из самых продаваемых авторов, средняя цена одной работы которого 100.000 долларов и выше. Некоторое время назад художник переехал из Москвы в Израиль, живет в Тель-Авиве, в квартире в старом доме с высокими потолками и окнами на север. Окнами, через которые падает правильный мягкий свет.

— Семен! Ваши работы продавались на аукционах Сотбис, Кристис, Филипс. Что испытывает художник, когда цена на его картины взлетает в десятки раз?
— Когда проходил первый аукцион, я считался, неудачником, «мертвым» художником – критики меня к тому времени уже давно похоронили. В каком-то смысле я с этим смирился. Думал, может, «потом» что-то произойдет – художнику ведь бывает полезно умереть. Работы попали на этот аукцион случайно из частного нью-йоркского собрания, куда были приобретены в период первого русского бума в конце 1980-х, когда меня выставляли в Нью-Йорке. Но бум закончился, цены на мои картины застыли на смехотворно низком, по нынешним понятиям, уровне и все равно их практически никто не покупал и они хранились дома. А тут, во время аукциона, когда стартовая цена со страшной силой пошла вверх, мне начали звонить прямо из зала, и я сам услышал аплодисменты после окончания торговли, что на аукционах бывает крайне редко. Вот таким образом у меня началась новая жизнь.

— На фоне некоторой депрессии и пессимизма в отношении перспектив это было круто! Типа счастье. Сильные, в общем, положительные эмоции – вроде как тебя чудесным образом воскресили. Ну, или что ты каким-то образом переместился в рай при жизни.

— Это не только мастерская, я здесь и живу. Вы знаете, ни один квартирный маклер не хотел со мной разговаривать после того, как я сообщал свои пожелания – высокие потолки, окна на север. Одна так просто фыркнула и, что называется, бросила трубку. Но квартира нашлась – первая же, которую мне предложил посмотреть сын. Она устроила меня по всем параметрам. К тому же я сразу запал на этот район – граница Тель-Авива и Яффо. Все рядом- море, Флорентин, Неве-Цедек, рынок… И кругом «мои» фактуры. В общем, сразу сжился с этим местом, полюбил его.

— И не скучаете по Москве?
— Регулярно там бываю: дети, выставки… У меня особых причин уезжать-то и не было. Все вроде шло нормально, но вдруг стало тошно там находиться. Почувствовал отвращение к происходящему в стране и в городе на уровне бешенства. Причем буквально ко всему. Помните, как было при советской власти, когда ты можешь сутки ездить в общественном транспорте, ходить по городу и не встретить ни одного лица – одни рожи? И это вернулось – в еще даже худшем виде.

— А куда подевались лица?
— Разъехалось огромное количество людей. В последнее время поехали уже все — и Москва, и Питер. А ко всему еще Собянин начал целенаправленно уничтожать мою Москву — ту, что всю жизнь была моей музой.

— Не все с вами согласятся…
— Это их проблемы. А у меня к тому же начались серьезные проблемы с глазами. Начал лечение в Москве и понял, что вот-вот лишусь правого глаза – такие там врачи. Я и так собирался уезжать в Израиль — в начале 2016 года, но тут рванул на пару месяцев раньше. Вся надежда была на Израиль – что здесь спасут зрение. И спасли.

— У всех сейчас на слуху «театральная история», громкое дело Кирилла Серебренникова. Издалека видится, что в художественной среде совсем другая ситуация: выставки, вернисажи, насыщенная художественная деятельность –это так или это наши иллюзии?
— Если в Москве живет 16 миллионов человек и среди них 15% нормальных людей, то это уже пара миллионов. То есть эта жизнь пока продолжается.  Но и с художниками соответствующие истории случаются. Просто не все о них знают.

— Да. Выставка долго затевалась, так что к моменту открытия я уж больше года жил в Израиле. До последнего сомневался, что получится, было ощущение пира во время чумы, но все получилось.

— Эта выставка имела большой успех и резонанс.
— Честно говоря, я даже такого не ожидал. Может отчасти это произошло оттого, что в России по-другому относятся к уехавшим? Когда живешь – ну и живи себе, кому ты на хрен нужен. А как уехал, всем сразу интересно: «А почему уехал?»

— Герои работ на  той выставке — аутсайдеры, люди, выброшенные из жизни, какая-то несчастная фактура.
— В начале 2000-х мое отношение к героям своих картин изменилось, стало помягче, чем в советские времена и чем опять стало. Гегемон, считавший себя хозяином жизни, оказался просто бедным людом, сборищем неудачников — а теперь снова почувствовал себя хозяином жизни.

— Как складывается ваша жизнь в Израиле?
— Когда в моем возрасте начинаешь с нуля жизнь в совершенно другом мире… В общем, вначале не обошлось без депрессии, но потом все наладилось, быстро прикипел.

— Резкая смена обстановки привела к резкой смене вашего стиля… Вы перешли от масляной живописи к цифровому формату. Почему? От растерянности?
— Нет, новые визуальные впечатления стали наиболее позитивной для меня компонентой новой реальности, позволившей войти в нее, сжиться с ней. Сначала по приезде начал фотографировать.

— Как любой человек в незнакомом интересном месте?
— Нет, как художник, который занимается фотографией много лет. Но здесь стало накапливаться ощущение, что фотография не все говорит о том, что я вижу. Что-то идет изнутри фактур. Какая-то энергия просится наружу. Этот свет, это воздух, эта многотысячелетняя подоплека  — не знаю в чем именно дело, но никогда в жизни у меня такого ощущения не возникало в Москве: что за фото-реальностью есть что-то еще, какая-то другая. И поскольку у меня уже были какие-то навыки работы с фотошопом, я начал пользоваться ими, пытаясь это все извлечь: дать выход той энергии, которая на меня прёт, репрезентировать ее. Так, собственно, этот проект и родился.

— Да я вообще рисковый. Всегда иду навстречу вызовам судьбы. А идя, «естественным образом» прохожу через разные стадии, этапы. В конце прошлого – начале этого века у меня был большой перерыв в занятиях живописью — 12 лет. Вместо этого в основном литературные занятия, потом параллельно занялся авторской фотографией. Купил крутой аппарат и им снимал. А тем временем появились первые мобильники с камерами. И какие-то ребята в Москве придумали проект, пригласили 10 художников, раздали им телефоны с камерой в 0,6 мегапикселей. Сказали: «Снимайте, что хотите, мы потом это растянем, распечатаем на бумаге и сделаем выставку». Так я начал снимать мобильным телефоном и мне это дико понравилось. Камеры в тех мобильниках не могли натурально передавать визуальную информацию – пикселей-то кот наплакал — и вынуждены были «творить». Но именно это меня привлекло – их вынужденное творчество, их обреченность на него. Ну, я и начал помогать им в этом творчестве. Но когда картинки механически увеличили и напечатали на бумаге, умерло все, что я видел на крошечном светящемся экранчике – вся привлекшая меня потенция. А мне не хотелось отступать. Взял несколько уроков фотошопа и начал пытаться с его помощью вытаскивать то, что хотела «сказать» мне камера. Так родился предыдущий мой проект — смешанной живописи. Ходил с мобильником, снимал московскую жизнь, потом все это в фотошопе обрабатывал, растягивая попутно, и печатал на холсте. Печать была плохого качества, зато холст очень хорошего — чтоб можно было поверх печати писать красками. Занимался этим 10 лет. А смысл новой, здешней затеи в совершенно другом, в том числе технологически: раньше все строилось на низком качестве исходного имиджа, а теперь — на высоком, что и позволяет превращать в самодостаточный живописный продукт чистую цифру.

— И сами вы как определяете этот процесс?
— Я сам к этому отношусь как к полноценной живописи. Для меня это такой же творческий процесс, как когда я сидел за мольбертом, впадая в транс при работе красками и кистями. Просто сижу не в Москве, а в Тель-Авиве, и не перед холстом, а перед монитором.

— И тоже впадаете в транс?
— Да, верно. Очень часто смотрю на результат и сам не понимаю, как его добился: второй раз не смогу пройти этим же путем.

— Можно сказать дигитальный транс…
— Можно, запросто. Когда что-то делаешь – неважно что — роман пишешь или картину, то и дело впадаешь в «претворенное» состояние, тебя будто что-то куда-то несет.

— Сегодня понятия настоящая живопись и традиционная живопись далеко разбежались…
— Я с вами совершенно согласен. Хотя все эти определения – вещь эфемерная.

— Меняется время, меняются техники, но главным остается человек. Все-таки художник движет творческими процессами.
— Мне кажется, справедливо и другое. У каждого процесса есть своя внутренняя логика. И коль ты в него втягиваешься, он начинает тобою рулить. Присутствует и его воля, и твоя. И друг с другом они находятся во взаимодействии. Вот я сюда попал. Если бы я не переместился, то не возник бы мой новый проект, работы из которого вы увидите на «Свежей краске».

— Очень интересный вопрос, на который не очень легко ответить. Потому что далеко не всегда отдаешь отчет в том, что тебя тронуло. В Москве так же было. Я же почему-то взялся за фотоаппарат в советские времена, когда никто на улицах не снимал – за все годы ни одного человека не встретил, который бы занимался тем же самым (позже узнал, что во всем СССР нас было всего несколько человек). Меня очень волнуют окружающие фактуры — возбуждают. Фактуры, что у всех перед глазами, окружают каждого. Они ведут с человеком разговор о жизни, а сейчас она у меня здесь.

— Состоявшийся человек, вы оказываетесь в другой среде, в ваших работах есть дух одиночества, как будто вы ведете разговор не со зрителем, а с этими фактурами.
— Искусство, это, прежде всего разговор с самим собой. Еще со своим временем, с окружающей жизнью, с богом, у кого он есть. С другими людьми тоже, разумеется – со зрителем, читателем. А как художник я всегда обращаюсь исключительно к людям с глазами — к тем, кто использует их как органы чувств, а не как инструменты считывания информации.

— Вы видите сюжет в кадре?
— Я архитектор по образованию, поэтому у меня проблем с композицией нет. Я про кадр и компоновку вообще не думаю никогда. Просто фиксирую, что привлекло, задело, а остальное получается само собой. Мне здесь — в Израиле — многое в новинку, и потому бросаются в глаза какие-то вещи, к которым здешние люди привыкли, не замечают их как «проходные». Впрочем, в Москве было примерно то же самое.

— Что именно бросается в глаза?
— Сюжетов очень много, разных. Можно выделить сюжетные темы стройки, что тут повсюду, или селфи, или манекены – здесь это отдельная богатейшая тема… Иногда это развитие одного конкретного сюжета в разных «подспудных» версиях. А доминируют типа «мусорные» ландшафты и фактуры — восхищает и гипнотизирует потенциал формы в их бесформенности, неказистости, никчемности.

— Конечно. Но я для себя решил, что тираж будет максимум три экземпляра.

— Вы говорили о пластах сюжетов. А пласт восточной культуры? Вы его чувствуете? Он же тоже не сразу проявляется, не сразу начинает довлеть…
— Сегодня для меня восток-запад не актуальная дихотомия. Я бывал в Израиле много раз. Мой сын живет здесь с 1989 года. Поначалу бросался в глаза экзотический фактор, но это, скорее, был туристический взгляд. Возможно, в дальнейшем снова возникнет эта проблематичность – но уже как актуальная для обитателя этого мира. А сейчас я в него постепенно погружаюсь. Сейчас меня очаровал Тель-Авив – я под воздействием его чар и с ними работаю, и тут тема Восток-Запад для меня не на первом плане. Вообще это очень энергетийный город, где все сталкивается, смешивается, бурлит. Таких мест на Земле на самом деле мало – где «варится каша». Тель-Авив именно такое место.