2 января исполнилось 90 лет Оскару Рабину, знаменитому еврейскому художнику, гению андеграунда 1960-х.
Художник родился в Москве, но в настоящее время проживает в Париже. Он является одним из основателей неофициальной художественной группы "Лианозово" и один из первых отечественных мастеров, которых принято называть "нонконформистами".
Среди первых покупателей картин Рабина в конце 1950-х годов были первые советские коллекционеры: Г. Костаки, А. Мясников, Е. Нутович, иностранные дипломаты и журналисты.
В 1960-х творчество Рабина подвергалось критике. В 1964 году работы художника впервые были представлены на зарубежной выставке в Лондоне. А осенью 1974 года Рабин стал инициатором и одним из главных организаторов выставки работ художников-нонконформистов в Битцевском лесопарке, так называемой "Бульдозерной выставки".
Работы Рабина находятся в собраниях ГТГ, Русского музея, Государственном центре современного искусства, частных российских коллекциях, собраниях США, Франции, Германии, Великобритании.
Оскар Рабин дал эксклюзивное интервью Юлии Зиньковской, Телеканал "Культура"
Ю.З. - Расскажите о первом профессиональном образовании. Что интересовало Вас во время учебы в Рижской Академии художеств?
О.Р. - Меня особенно не отличали от других студентов. Учителя наши были именитыми профессорами, приверженцами французской школы живописи начала века. Я еще тогда был так неграмотен и неопытен в плане искусства, у меня даже не было никакой серьезной школы до Академии! Были какие-то студии в Доме пионеров, с открыток что-то рисовал… Просто потому, что мне нравилось. И, конечно, плохо ориентировался в западном искусстве. Но меня самого даже в юношестве всегда тянуло к реализму. То ли это советское воспитание, то ли Третьяковка с ее Левитаном, Саврасовым, Перовым… Я смотрел на их работы и понимал, что в них действительно есть все. Они были художниками национального уровня. Национальный – это тоже очень великое звание, ведь спеть воробушком так, чтобы тебя вся деревня знала, особенно если это такая громаднейшая деревня, как СССР, тоже дорогого стоит. Мне, конечно, нравилась французская живопись, но внутри прочно «засела» (и до сих пор сидит) любовь к передвижникам, к некоторым милым мне картинам. Это искусство, которое передает русский дух, у Левитана вон даже снег пахнет по-русски, у Саврасова особенно трогательна картина «Грачи прилетели».
Ю.З. - Как Вы зарабатывали себе на жизнь до того, как живопись стала приносить доход? Во время учебы в Художественном институте им. В. И. Сурикова, например.
О.Р. - Это был один самых плохих моментов в жизни, когда приходилось существовать в полунищем состоянии. Работал на железной дороге, вагоны выгружал. Обеспечивал рабочих ломами, лопатами, наряды выписывал. В общем, был «десятником». Самое интересное, что своим рисованием я не мог заработать буквально ничего. Я пытался, конечно, занимался разной оформительской работой – праздников, юбилеев, тогда ведь еще не было фотографии. Но даже это у меня очень плохо получалось, гораздо хуже, чем у других! Есть ведь художники с талантом, которого хватает только на черствый кусок хлеба, а есть гении, у которых сразу этот хлеб смазан маслом с икрой… с самого рождения!
Ю.З. - Вы считаетесь основателем Лианозовской школы. Критика приписывала Вам репутацию художника-борца, слишком политизированного. Почему?
О.Р. – Из-за такого вот понимания слова «политизированный» в советском жаргоне! Тогда все было политизировано. Колхозник, который пашет на тракторе, был политизированным персонажем. Хотя он пашет потому, что крестьянин испокон веков пахал. Даже любовь, которая прямого отношения к политике не имеет, и то контролировалась. Если выполнил трудодни – пожалуйста, занимайся любовью! Только смотри, не чересчур, а только так, как предписано (смеется). И такого абсурда было полно.
Дело в том, что я жил в бараке в Лианозово, эти бараки освобождали от заключенных женщин, которые содержались там ранее. Мне повезло, нас поселили в секцию с одной лишь соседкой-врачом. А поскольку раньше мы ночевали у тестя на полу, жить было негде, пришлось устроиться на железную дорогу, где выдавали такие «апартаменты». И лет 12 я обитал в этом бараке. А потом возникла так называемая «Лианозовская школа», которой на самом деле и не было, туда ведь просто приезжали художники и показывали картины. Придумали эту формулировку уже позже «журналисты».
Я тоже выставлял работы! Рисовал, правда, только то, что меня окружает. Бараки, вагоны, железные дороги, быт людей вокруг, водка и селедка – самая доступная и дешевая закуска. Все это стало и моими персонажами. И жизнь, и смерть, и рождение – все это сопровождается такими бытовыми вещами. Конечно, никто моих картин тогда не покупал. И так было очень долго, пока не умер знаменитый руководитель нашей страны… В то время появилась какая-то доля свободы. Это было сравнимо с весной: когда полезла зеленая травка, появилось что-то странное, маленькое, но нам-то казалось это большим, как будто мы целый мир открываем. Нам хотелось сделать не так, как нам внушали, как нам предписывали. Экспериментировать, деформировать, искажать! Ура абстракции! Свобода!
Ю.З. - В чем была главная сложность после потери советского гражданства и смены места жительства?
О.Р. - Когда я переехал в Париж, была проблема: пишу я этот парижский дом с горящими окнами. А ведь это не то! Это не бараки, над которыми луна огромная, в которых и сам я, и моя семья, и жизнь, которую я так хорошо знал…
Ю.З. - Раньше Вы подмешивали в краску просеянный песок, наклеивали на холст сусальное золото, использовали воск, сухие белила. А с чем связаны Ваши нынешние эксперименты?
О.Р. - Все прежние технические эксперименты у меня продолжаются всю жизнь. Хотя жизнь еще прожить нужно (смеется)!
Ю.З. - По какому принципу осуществляется «естественный отбор» в искусстве? Как молодому художнику понять, что его дар уникален, что он не «середнячок»?
О.Р. - В молодости очень хочется думать, что ты если не гений, то, по крайней мере, очень талантлив. И самоуверенность есть, будто бы ты что-то больше других знаешь, понимаешь. Это очень свойственно юным художникам. Поэтому совершенно необходим критический взгляд. Самое сложное – это понять себя, что конкретно ты можешь. Не прошлые поколения, хотя, конечно, можно что-то заимствовать, а именно ты. И путь к этому обычно очень сложный и долгий!
Ю.З. - А когда Вам удалось понять это? Был ли какой-то определенный рубеж?
О.Р. - Я думаю, не было такого момента, когда я это понял. Постепенно, на собственном опыте. Но всю жизнь меня преследовало смутное чувство: постоянно казалось, что ты можешь делать лучше. И до сих пор это ощущение есть. В молодости даже снились картины, которые я так и не смог написать, какими их видел во сне. И сейчас представляются картины совершенней где-то на половину, чем они выходят на самом деле. Всегда удается достичь лишь 30-40 процентов, и это удача! Кажется, что сейчас сделаешь лучше, а портишь то, что уже есть. В конце концов вырабатывается какое-то интуитивное чувство тех 30-40 процентов, это и есть понимание.
